Братья Ждер
Шрифт:
— Карагац!
— Так же дарю и иным людям исцеление от хвори. Если ты не знал до сих пор, так узнай, что полоумный Стратоник умеет писать слова от лихоманки и находит целительные коренья от колотья в боку и от кашля. Умеет он еще лечить раны от стрел и копий.
— Слышал я об этом, божий человек, — ответил служитель и, подбоченясь, смерил монаха долгим взглядом. — Удивления достойно, как ухитрился господь вложить такую силу в столь хилую плоть.
— Никакой у меня силы нет, брат мой.
— Говорят, юродивые не лишены хитрости.
—
Служитель опять развеселился; снисходя к слабостям тщедушного монаха, спросил:
— Какие же ты еще умеешь исцелять недуги, отче?
— Уметь я ничего не умею. Я даю лекарства. Одни всевышний волен в жизни и смерти нашей.
— От любви есть у тебя снадобья?
— Нет. Это мне не дозволено. На то есть бабки-ворожеи. Все они будут гореть в неугасаемой геенне огненной.
— Ты не понял меня, божий человек. Я спрашиваю о снадобье, исцеляющем от любви. Чтобы мне не торчать более здесь и не лязгать зубами от голода. Слушай, что я тебе скажу: нет на свете ничего хуже этого недуга, что настиг моего хозяина. Нет ему покоя ни в Куеждиу, ни в Пьятре, ни в Романе. Ночью считает звезды, говоря с самим собой. Днем глядит на звезды. Тащит меня за собой в Сучаву и радуется. А из Сучавы возвращается в тоске. И опять мчимся то в Роман, то в Пьятру. Потом опять скачем в Сучаву, а на привалах он мечется без сна и снова пересчитывает звезды.
— О ком ты, честной брат во Христе?
— О своем господине.
— А я — то думал, что именно ты хвораешь.
— Сохрани меня господь!
— Аминь. Знай же, брат мой, что от этого недуга есть два лекарства. Одно на них ведомо моему прежнему старцу, отцу врачевателю Ифриму из больницы Нямецкой обители. Отвезешь своего господина к отцу Ифриму, а он свяжет его, посадит в бочку с холодной водой и продержит там, покуда больной не выздоровеет. Лекарство это помогает от всех болезней. Отец Ифрим меня тоже исцелил таким способом от нечистого. Думаю, что он излечит и горячку твоего господина.
— Кто знает, сколько он его продержит в этой бочке…
— Продержит, покуда не пройдет недуг. Иногда только выпускает, чтобы подсох болящий на солнце. А понадобится, так и розгами попотчует.
— Нет, это не подходит. Не хочу я остаться без хозяина. Как-никак, а платит он мне шесть талеров в год, одевает и кормит до отвала. Я уж привык к моему именитому господину, и не хотелось бы, чтобы он совсем пропал. Может, второе лекарство получше.
— И то хорошее лекарство. Да у меня его нет. Оно у той самой бабенки.
— Не бабенка она, а девица.
— В таком разе лекарство в руках ее родителей. Пускай посватается, и они ему отдадут девицу…
— Трудное дело. Мой господин скорее согласится претерпеть розги, если бы знал, что за муки свои получит награду. Девушка еще совсем несмышленая. А вот старик
— Кто бы это мог быть? Кто? — спрашивал Стратоник, закрывая один глаз и теребя редкую бороденку.
— Об этом говорить не положено.
— Отчего же отец не отдает ее?
— И этого сказать нельзя.
— Тогда я мог бы назвать еще и третье лекарство.
— Говори. В долгу не останусь.
— Пусть украдет ее.
— Вот об этом лекарстве, божий человек, я прежде всего и подумал. Только опять ничего не выходит. То еще более опасное средство, нежели лечение отца Ифрима. В прежние времена было куда лучше в молдавской земле. Так говорит и мой господин, да и кое-кто из бояр, его приятелей. Украдет, бывало, боярский сын приглянувшуюся ему девку — и все. Вот и мой родитель так поступил: выкрал мою мать и увез ее в лес. Правда, господари гневались, когда умыкали боярских дочерей. Тогда приходили к князю родичи жениха, и он в конце концов смягчался. А вот государь Штефан держится старых законов: ни советы, ни уговоры не помогают. За легкую, как перышко, девчонку — если увезти ее с берегов Серета на берега Бистрицы — можно поплатиться головой. Добро бы еще отсекли голову одному моему господину. Сразу бы не стало у него забот и недугов. Да, видишь ли, меня тоже могут сгноить в соляных копях, чтобы я уже на земле познал адские муки.
— Кто бы это мог быть? Кто? Я насчет твоего господина.
— Карагац! Карагац! — оповестила сорока.
А в это время господин тот подъезжал к кринице верхом на коне. Ехал он из города. То был действительно видный черноусый боярский сын в епанче из красного сукна, перекинутой на левое плечо и прихваченной у шеи золотой застежкой. Правой рукой он подбоченивался. На ногах у него красовались сафьяновые красные сапожки с серебряными шпорами, на голове — кунья кушма с черным журавлиным пером. Лицо у него было смуглое, круглощекое, глаза бархатные, черные.
Сорока, весело вереща, пролетела над ним. Но хмурый всадник, погрузившись в свои думы, не обратил на нее внимания.
— Она назвала его по имени, — шепнул монах служителю. — Это житничер Никулэеш.
— Кто же не знает моего хозяина? — гордо ответил служитель.
Монах смиренно поклонился и отошел. Молодой боярин равнодушно скользнул по нему взглядом.
— Дрэгич, ступай за конем, — нетерпеливо проговорил он, останавливая каракового жеребца.
Служитель кинулся бежать к опушке дубравы, где был привязан его конь. Боярин пришпорил скакуна и последовал за ним.
— Опять зря старался. Лучше было бы сделать так, как я сперва решил, и не слушаться твоих глупых советов. Во все церкви заглядывал — нет ее нигде.
— А потом, батюшка, ты пошел и покушал, а я тут голодал.
— Ничего, когда господин ест, слуга должен быть сыт. Торопись. И не задерживайся по харчевням. Узнай, отчего она не приехала в это воскресенье. Мук, подобных моим, и врагу не пожелаю. Хоть бы издали увидеть ее.