Браво, молодой человек!
Шрифт:
— Н-ну, — бормотнул Панкратов, — я не мечтатель, рассказывать легенды не умею. А спросить могу: зачем? кому это нужно? Никому это не нужно.
— Кому это никому?
Панкратов хныкающим голосом пожаловался Рустему (и тот кивнул ему слегка):
— Мальчишки, ей-богу!..
Ильдар побледнел, отскочил к двери, крикнул оттуда:
— Не понимаете… не понимаете! Бюрократ… жирный бегемот! Мы все равно…
Панкратов зычно крикнул:
— Стой! Давайте, давайте! Пойте песенки, жгите костры, ночуйте на строительном мусоре!.. Давайте насаждайте романтику… гоните
Рустем близко подошел к Ильдару.
— В чем же все-таки смысл всего этого?
— Смысл, — печально сказал Ильдар, — смысл… Состаришься, пока завод построят. Я ведь человек, ведь правда?
— Ну-у, безусловно.
— А никакой ответственности, подбросил сотню кирпичей и домой…
Рустем умудренно улыбнулся:
— Нам в свое время тоже казалось — ничего не успеем, ничего не сделаем…
— Молчи! — крикнул Ильдар. — Молчи!
Рустем увидел пронзительно блестящие черные его глаза.
— Ты не понял, — сказал Ильдар с обидой. — Ты… не понял! Почему ты не понимаешь? Ты старше? Я молокосос? А почему понимает Георгий Степанович? Он строил Магнитку… он понимает…
— Хватит, — с досадой сказал Рустем.
— За что я должен уважать тебя, чему у тебя учиться? И вообще, кто ты?..
— Хватит! — взъярился Рустем.
— Не хватит! Таких в революцию… к стенке ставили!
Он пнул скамейку, и она упала, больно ударив Рустема по ноге, он сжал губы. Ильдар выбежал из будки.
— Каков, а? — пробормотал Рустем, растерянно глядя на Панкратова. — Что с ним прикажете делать?
— Выпороть. По праву старшего брата. Мне, между прочим, двадцать было, а меня пороли.
— Что за молодежь? Отчего они такие?
— Питание хорошее! — решительно сказал Панкратов, и тяжелые щеки его затряслись. — Питание хорошее, вон какие жеребята вымахали…
— Хрыч ты! — расхохотался Рустем. — Хрыч и балясник!
Панкратыч не согласился:
— Я не балясник. А в их годы я был сирота, правонарушитель, вши по мне бегали табунами.
— Как я понимаю, — без смеха сказал Рустем, — те насекомые благотворно на тебя воздействовали?
— Именно! Благотворно!
— Пошел к черту!
— Мы можем поссориться?
— С тобой трудно, почти невозможно поссориться.
Панкратов рассмеялся крепким жизнерадостным смехом.
— Хоп! — воскликнул он внезапно. — Будет им ударная стройка.
Рустем шагал дорожкой, ведущей к шоссе. Настроение у него было никудышное.
Жизнь несется сломя голову. И ты несешься сломя голову. Сломя голову, черт возьми! Делаешь то, делаешь се, иногда очень приятные и нужные, иногда просто необходимые дела… И вдруг тебе вопрос: кто ты? Пинков бы надавать этому мальчишке, чтобы знал, кому задавать наглые вопросы!
Ну, сказал бы ты потом, сев с ним рядом и хлопнув его промеж лопаток. Ну, как ты считаешь, можно выпендриваться перед старшим братом? Ах, ты с претензиями? Тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке, причастность к космическим подвигам? Но мало ли чего нам хочется?
Дорожка
Движение чуть приутихло, и он мог бы перейти на ту сторону шоссе, тронуться к реке тихой подветренной обочиной. Но что-то замедлился, тут «МАЗ» обрушил на него грохот, бензинный угар. В окошке мелькнула ослепительная улыбка шофера, парня, совсем паренечка, ну, никак он не старше Ильдара!
Вот те на, подумал Рустем, когда это вы, пацаны, успели выучиться на шоферов и стали водить «МАЗы», когда это вы успели стать строителями заводов? Ведь совсем вот недавно понурые возвращались мы из институтов, и жизнь впереди казалась неясной и черт знает что выкомаривали мы, восемнадцатилетние балбесы! А потом очухались. И целину поднимали, и электростанции строили, и заводы, и учились…
В общем, начинали жить, учились жить. А сейчас? Что-то не помню я, чтобы сказал себе: все, жизнь начата, и ты, приятель, взял ее в оборот — не помню. И прошагали десять трудовых годков, но все равно — «молодежь», «горячая голова», «не наломай дров, учись». А тут вон еще одна молодежь!
…Так стало быть, тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке? Ты хочешь увидеть, ощутить те нити, что связывают тебя с Магниткой? А меня знать не хочешь? Так ты, шантрапа, имей в виду, что я и есть одна из нитей. К войне ты тоже хочешь чувствовать причастность? И опять меня — знать не знаю? Ну, вот что, братец, войну-то я знаю. Пусть ни я, ни ты не слыхали, как рвутся бомбы. Но вот Жанна слышала, и ей, между прочим, как и мне, было десять, когда кончилась война.
А раненых ты видел? Их везли в госпитали тихого нашего города. Отсюда они опять уходили воевать… И есть в городе, жившем далеко от войны, братское кладбище, там похоронены убитые войной парни. Там лежит мой старший брат, он получил осколок в легкие… В сорок пятом. А умер в пятидесятом.
Жизнь несется сломя голову. И натыкаешься вдруг на таких вот братцев. А ну, не мельтеши, прочь с дороги, мелюзга! А мелюзга вдруг ошарашивает тебя: таких, мол, в революцию к стенке ставили!
Ты знаешь, что было в революцию? Знай, полезно. Но знай и то, что старшие братья умели, например, месить и сушить и складывать в сарайчике кизяк. Возили из лесу шишки, вскапывали поле — двадцать соток! — и сажали картошку, а потом, осенью, возили ее на тачках, на горкомхозовских лошадках, на старых коровенках.
Все у нас было. Верили, разочаровывались. То во все лопатки бросались работать, то усаживались размышлять. То горячка, то хандра… Сейчас мы спокойны. Спокойно делаем, что положено, не спеша, с толком размышляем.
Э-э, скажешь ты, прошлые твои заботы…
У меня есть отец.
Глава четвертая
Мальчишки ждали отцов.
Был май, очень жаркое солнце стояло над степью, над Тихгородом, гремел оркестр, мальчишки бежали из всех улочек к центру, где гремели, сияли трубы и торжественно шагали солдаты.