Браво, молодой человек!
Шрифт:
Он медленно, вороватым незаметным движением скользнул рукой в карман и легонько, чтобы не хрустнули, потрогал несколько бумажек. Сегодня — есть.
Он поднялся и подошел к стойке. Он взял соку, конфет и чистый фужер и вернулся на место.
— Вы не выпьете вина? — сказал он. — Это очень легкое, «Варна».
— Знаю, — ответила та. — Я выпью с удовольствием. Я лишена всяческих предрассудков. (Он за мной ухаживает, с веселым ужасом подумала Ира. Он, этот старикашка, массовик!)
— А знаете! — искренне умилился он. — Я тоже, я тоже
— Очень, — уверенно сказала она. — Потому что в людях сильно сохранились животные инстинкты.
— То есть человек за тысячи лет недалеко ушел от своего симпатичного предка, ха-ха?
— Совсем-совсем недалеко. (Такая мартышка, подумала она, такая старая мартышка! А как, интересно, будет мужской род от слова мартышка? Мартын?) А как вас зовут? (Мартын!)
— Виталик, — сказал он и сильно смутился. — А вообще… зовите меня просто Виталий. А вас?
Она сказала, что ее зовут Стелла.
— Выпьете еще? Это «Варна», легкое вино. (Поговорим за жизнь, ха-ха!) В несуразностях жизни виноваты правительства, премьеры и президенты, и мы, рядовые дипломаты, тоже виноваты маленько.
— Да, легкое вино. Вы по каким странам, простите, специализировались?
— По латиноамериканским. Вообще… разрешите, я налью?
— Нет, благодарю вас.
— А я, простите, выпью. Конфеты нравятся?
— Да, очень. Что вообще-то?
— Ах, да! Вообще-то, у нас, кажется, специализация на последних курсах. Я только начинаю, так сказать, приобщаться…
— Очень интересно. — Она рассмеялась.
— Что именно? Что? «Я кажусь дурачком?»
— Интересно с вами. Интересно… (Интересно! Даже можно вообразить ненадолго, что и дипломат, и что разговор вполне серьезный). Парагвай, Уругвай, Рио-де-Жанейро, Гавана! Прежде, когда люди были наивны, говорили: все для вас. Все для вас! Слава богу, папа не внушал мне, что все нам дано. Трудно было бы жить, если бы я в это верила. Дано очень мало, взять можно очень много.
Люди — сволочь на сволочи. Наипервейшая — старушенция с гнилыми подвязками! «Нам открыты все пути… всюду счастье найдешь». Как поздно приходишь к истине. И эту истину выдает тебе деваха: дано мало, взять можно очень много!
Он посмотрел на нее прямо, уверенно, жадно. Все чепуха, все чепуха — далекие, на десять лет вперед, планы! Пусть останутся мечтой Парагвай, Уругвай, пусть! Зато сегодня ему верят, зато сегодня перед ним сама мечта, пусть на один вечер — все чепуха! Хорошо мы сегодня живем! Что будет завтра? Я не бог и даже не звездочет, откуда мне знать?
— Ой, уже поздно! — воскликнула она. — Проводите меня! — кокетливо велела она.
— С удовольствием, — произнес он.
Циля Овсеевна собиралась закрывать буфет.
— Всего хорошего, Циля Овсеевна, — жизнерадостно пожелал Вита.
Они вышли из сада. Вечер темнел, зажигались фонари.
— Можете взять меня под руку. Я лишена предрассудков. — И Вита,
Он довел ее до калитки и протянул руку, чтобы взять ее плечи, сжать и не выпускать…
— Завтра, — рассмеялась она, — завтра. Или послезавтра.
— Нет, нет! — Голова у него кружилась. — Завтра? А ты придешь? Придешь?
Ах, если бы еще и завтрашний день и послезавтрашний, и знакомство, и жизнь! Ведь все возможно!..
Она, ловко вывернувшись, убежала в калитку. Он не уходил. В одном из окон загорелся свет. Он раза два подпрыгнул, чтобы заглянуть, увидеть, что там, за голубыми шторами, но не увидел ничего…
На углу он столкнулся с каким-то пареньком. У того глаза блестели, как у ненормального. Вита пошел быстрее. Кажется, это был футболист, и, кажется, в руке он держал что-то тяжелое, наверно, бутсу.
Шел Вита очень резво. Отшагав с квартал и оглянувшись, он сказал: «Но-но!»
«Я кажусь дурачком».
Глава двенадцатая
Жанна со своей бригадой уезжала в плодопитомнический совхоз. Рустем в тот день получил отгул и тоже поехал, он давно уж собирался поехать с ней, да все не получалось.
В три часа пополудни они были на вокзале. Солнце пекло без жалости, они зашли в привокзальный садик, топтались на клочках теней, брошенных чахлыми карагачами. «Музыканты» — мальчишки и девчонки — вели себя смирно, серьезно, домры и аккордеоны их покоились на широкой скамейке, мальчики и девочки никуда не убегали, и только один темноглазый, темноволосый мальчуган все бегал за мороженным и угощал Люсю, длинноногую беленькую девочку, с капризным безразличием принимавшую пломбир за пломбиром.
Когда объявили посадку, они чинно, гуськом, груженные аккордеонами и домрами, проследовали в вагон. Жанна усадила их в одном купе, кивнула Рустему, и они вышли в соседнее. Оба окна в купе были отворены, и сквозил легкий и мягкий, пахнущий пылью, сухой листвой ветерок. Потом, когда поезд тронулся, он разгулялся, размахался — был он теперь прохладен, жестковат.
— Мы еще ни разу не ездили в поездах, — сказал Рустем.
— Даже в пригородных.
— Встань сюда, здесь ветер. — Он взял ее за плечи широким мягким объятьем.
— А ты знаешь, ко мне приходил Ильдар с той девчонкой… помнишь, на футболе? И мы поговорили и даже чуть-чуть не очутились в ресторане.
Он удивился.
— Ты не очень-то с ним, — сказал он.
— Он добрый мальчишка… Я буду петь у вас. Как Тамара Ханум.
— Какая еще Тамара Ханум?
— Ты не слышал о Тамаре Ханум? Она пела для строителей Ферганского канала.
— У тебя очень много работы, — сказал он.
— А у тебя?
— У меня тоже много работы, — согласился он. — Ты береги себя.