Браво, молодой человек!

Валеев Рустам Шавлиевич

— Часть продукции не выдерживает напряжения, — сказал Рустем. — Это тоже дело временное? Мы пока не знаем причины…

— Было пока два случая, когда изоляторы не выдержали испытания. Надеюсь, до того, как это случится в третий раз, вернется Георгий Степанович.

Трудно с ним говорить, подумал Рустем. Видишь, что без пользы, и потому — трудно.

— Андрей Андреич, скажите откровенно — как бы вы поступили на месте директора?

— То, что предпринял директор, — оживленно заговорил Мусавиров, — не новаторство, но это смелое решение, продиктованное —

не люблю я высоких слов — заботой о благе завода, коллектива. Я понимаю, что плохо, когда люди перерабатывают, есть н е к о т о р ы е неурядицы. Но ведь так не будет всегда. Но ведь, в конце концов, печь действует сейчас, хорошо! Я одобряю, мне совесть не позволит идти против человека, который предлагает что-либо смелое, новое. Если смелое, то значит, и новое. — Он улыбнулся. — Черт знает, ты молодой парень, а мысли у тебя консерватора.

Что я скажу ребятам, подумал Рустем, что? Вот всегда так: пока говоришь с человеком по-человечески, с ним и поспорить можно и дотолковаться до истины. А нет — так возражай опять и спорь до бесконечности. Но когда тебе напоминают о благе государства и народа в самый неподходящий момент разговора, тут уж тебе крыть нечем.

— Вот приедет Георгий Степанович — разберемся.

Главный поднялся и стал шагать возле стола и, наверно, ждал, что он уйдет.

Тоже неплохо: захлебываться в восторге от директорова решения, поддерживать, а разбираться — пусть кто-то разбирается.

Что я скажу ребятам?

— Менаду прочим, — сказал он с ядовитой усмешкой, — консерваторы и трусы мало чем отличаются друг от друга. — Мусавиров шагнул почти вплотную к нему. — Что я скажу ребятам?! — крикнул Рустем. — Что?!

Мусавиров отшатнулся от него резко — нарочно, напоказ так резко отшатнулся, — и брезгливая, презрительная усмешка появилась на его лице.

— Ты пьян! — крикнул он. — От тебя разит, как из кабака!

Рустем ошеломленно глядел на него и молчал.

— Н-ну, — тише сказал Мусавиров, — это все останется между нами. — Он протянул руку.

— До свидания, — ошеломленно сказал Рустем и медленно пошел к двери и вдруг почувствовал, что качается.

Неужели я пьян, подумал он. Я даже забыл, что Выпил у Панкратова, что там — граммов пятьдесят. Неужели я пьян?

В цех он не стал заходить, торопливо прошел через весь двор и выскочил из проходной на ветер, в ночь.

Глава четырнадцатая

Мать пришла с работы, не стала есть, прилегла в передней на лавку, чтобы дождаться сына.

У нее болели плечи, спина и ноги, и она чувствовала, что это не та сладкая, с часами проходящая боль, которая охватывает тело после хорошей, в охотку, работы…

Она боялась умереть. Она боялась, что сын останется один в пустом доме (когда-то здесь жило много людей, как медленно, как неостановимо уходили они из этого дома — кто уходил, кто умирал). Она была здесь человеком, который ждал его возвращения с работы, с гулянья,

он всегда приходил к ней, хорошо было ему или плохо, и он всегда знал, что она всегда знает, что у него и как. Он взрослый человек, умный, работящий, но если не о ком ему позаботиться и о нем некому подумать — это не д о м…

На улице поднялся ветер, она не закрыла плотно дверцу в сени, и теперь дверца скрипела и ударялась, и все чудилось, что кто-то поднимается по ступенькам, шаркает ногами в сенях. Она лежала и вслушивалась.

— Войдите, — громко сказала она и приподнялась.

Дверь отворилась, в сумеречном бело-сером проеме ее возникла мешковатая сугорбая фигура и нерешительно шагнула через порог. Когда дверь закрылась за человеком и фигура его как бы стаяла в потемках комнаты, она напряженно стала всматриваться и вскрикнула, когда обозначилось бледное ветхое лицо.

— Это я, это я, — испуганно сказал человек.

Именно его и испугалась она, но уже так далеко, так далеко было то время, когда она боялась его, что сейчас, посидев с минуту молча, точно схваченная по рукам и ногам, она поднялась прямо, прямо и спокойно подошла к выключателю и повернула его.

— Зашел, здравствуй, — сказал он, сморщив лицо.

— Садись, здравствуй, — сказала она.

— Вот какой я стал, — сказал он, сев и оглядев себя.

Она долго молчала, глядя прямо, мимо него.

— День приходит новый, — заговорила она потом, — год новый. А живешь ты по-старому.

Табуретка под ним застучала.

— Я сейчас как шальной, — забормотал он, — я злой, я могу убить…

— Слабый ты, — с силой сказала она и задумалась. — Может, и сильный, но сила твоя от злости, от нелюбви.

— Пусть, пусть, — упорно и тупо повторил он. — А разве плохо… если я хочу, чтобы все было так, как было… по-прежнему?

— Я не хочу так, как было. А по-новому не хочешь ты. Или не можешь. Может, и хочешь, но не можешь.

— Ради сына!

— Сына вырастила я.

— Ради памяти того сына, которого мы вырастили вместе.

— Схоронила его я.

— Нам ведь не было легко никогда. Сейчас… все может быть лучше.

— Легче?

— Лучше.

— Легче?

— Лучше, потому что легче!

— Нет в тебе силы, — вздохнула она, — ни доброй, ни злой.

— Нет, — сказал он и поднялся, шагнул к двери. — Нет силы. И жизни не будет. — Он шагнул к двери ближе.

— Постой, — сказала она. — Постой! — Она смотрела на его худую узкую спину.

И опять коснулся ее страх, что она может умереть, от болезни или слабости, от тягостных мыслей о прошлом и — беспокойных, нелегких — о будущем.

Она никогда не хотела лишать его всего — и этого дома, который они строили вместе, потихоньку, и детей, которых они породили и растили. Но только поступив т а к, она не лишилась вольности и ощущения собственной силы, которые она приобрела позже, гораздо позже, чем дом, детей. Теперь уж никто — и ни он, и никто другой — не могли отнять у нее вольности и силы, только смерть.