Браво, молодой человек!
Шрифт:
— Как вспомнишь всякие неурядицы… «Хоть в петлю полезай! В конце концов, и сорок, и пятьдесят когда-нибудь мне стукнет, это уж точно. Но будет ли у меня все?.. А что — все? Да все, в с е? Будет ли?»
— А надо вперед смотреть. А то, что позади — наплевать, это все прошлое, его не вернешь. «Умному человеку никакое прошлое не помешает смотреть вперед».
— И пусть она пропадает… чтобы о ней думать! «Без протеже в этом мире нельзя. Иметь такого дядьку… Боже мой, если бы ты не был идиотом, ты бы имел тестя, те-стя! Все
— Да, пусть пропадает. «Грезы, грезы взяли в оборот молодого человека!»
— Я знаком с вашей дочерью! «Пусть, пусть… я ничего не теряю!»
— М-м. «Славно я его вчера, славненько — под зад. В конце концов, у меня и сегодня почесывается носок».
«Он сейчас возьмет меня за шиворот… вкатит под зад. А я уже ничего ему не сделаю… я и убежать не смогу. Я не трус, не трус!.. Но ничего я не могу. Я ему так и скажу: ничего я не могу, плохая у меня жизнь, пусть мне кто-нибудь поможет, помогите вы, вы все можете… честное слово, я никогда еще не встречал человека, который все может, а вы можете! Надо жать на него, просить, ползать. Сейчас! А потом поглядим. А то, что будет сейчас, пройдет — наплевать».
«При честном народе не стоит. И вообще, наверно, не стоит. Зачем с ним ссориться, зачем?..»
Вита уходил. Казалось, не подняться — так тяжело вспухла голова от жары, от чертовщины, и сердце так колотилось, шмякалось о песок…
Когда э т о произошло со мной, с тоской думал Вита, когда? Это гнусно — унижаться, чувствовать, что на тебя смотрят, как на дурачка, гнусно трусить и мечтать вхолостую!
Я не хочу не любить людей, но как мне их любить? Почему я хочу одно, а занимаюсь другим и делаю вид, что все идет как надо?
Ведь я не хочу быть подлецом, я хочу, как и все остальные, быть полезным. Почему я не могу н а ч а т ь и… когда э т о произошло со мной?
Было одуряюще жарко. Ноги вязли в песке. И ничего не хотелось. Смутно хотелось чего-то такого, далекого, неясного, не то счастья, не то беды…
Когда э т о произошло со мной?
— Давай переберемся поближе к воде, — сказал Рустем, — ноги в воду, зонтик мы воткнем вот сюда. Можешь читать, а лучше — лежать просто так. А мне не надо, у меня, видишь, какая роскошная шляпа.
— Как сильно ты загорел, — сказала она, протягивая ноги к воде и окуная их.
— Да, я черен, как чугунок. Ты можешь приподняться на локоть, и тогда видно будет скутера.
— Нет, я буду лежать и слушать.
— Как сегодня жарко. Весь город, наверно, высыпал на пляж.
Она приподнялась на локоть и поманила его пальцем.
— Мама одна, дома?
— О, она уже ходит! Я достал великолепнейшего меду, вскипятил огромный самовар, а соседка напекла лепешек, и теперь они сидят и пьют чай. Да еще
Она тихо засмеялась.
— Я вспомнила, как ты пел мне однажды татарскую песню и переводил слова. Я только помню: «Приди, не бойся темноты… Если не будет месяца, будут звезды».
— Я давно не пел эту песню. И тоже помню только это: не будет месяца, но есть же звезды. Вот-вот! Я точнее припомнил.
— Когда же я буду петь, как Тамара Ханум?
— У тебя очень много работы. Не надо брать еще одну обузу.
— Пусть. Пусть много работы, но раз я обещала Ильдару…
— О-о! — сказал он. — Тогда конечно. Только совсем он кислый — братец.
— Не кислый, — серьезно сказала она. — У него неприятная история с Ирой. Но он не кислый.
— Он тебе рассказал все-таки?
— Почему «все-таки»?
— Потому что мне он не стал рассказывать и сказал, что мог бы рассказать только одному человеку… Соображаешь?
— Рассказал, — засмеялась она. — И я ему рассказала о нас.
— Зачем? — Он нахмурился. — Много у нас веселого… В назиданье молодым?
Она погладила его руку.
— Не говори так. Мне давно-давно так хотелось рассказать о нас. Девчонки, знаешь, всегда рассказывают маме, подругам.
Они помолчали. По реке неслись скутера, соревнования закончились, но ребята все носились на воде.
— Очень жарко, — сказала она, — идем искупаемся.
— Ты купайся, а я сбегаю на тот берег и возьму в буфете лимонаду.
Возле лодочной станции Циля Овсеевна торговала лимонадом, но к ней было не пробиться. Рустем встал в конце очереди. И вдруг перехватило дыхание — кто-то студеными руками охватил его поперек туловища и поднял над землей.
— Ого-го! — хохотал Панкратов, опуская его на землю. — Угу-гу! За-а-ахватаю, гу-гу!
— Ну тебя к бесу, — сказал Рустем, освобождаясь.
— Что, за водичкой? Никуда не уйдет твоя водичка, идем посидим. Идем, идем!
Они сели возле воды на дырявой опрокинутой лодке.
— Как настроение? — спросил Панкратов.
— Пляжное, — сказал Рустем. — Какое же еще может быть?
— Заварилась у вас каша, — вздохнул Панкратов. — Эта старая история…
— Нет, старая история не остается новой. Все течет…
— Да-а, говори! — отмахнулся Панкратов. — Говори! Заливай мозги старому волку — ничего он не видит, ничего не понимает.
— Что же видит и понимает старый волк?
— А то, братец, что слетит дорогой наш человек Георгий Степанович…
— А Панкратов еще тридцать лет будет начальником участка, и ни взлетов, ни падений у него не будет — закон равновесия. Это хотел сказать?
— Нет, не это, — буркнул Панкратов. — А то, что негодяи останутся при своих интересах. Грустно.
— Только и всего?