Браво, молодой человек!
Шрифт:
— Сдает, — с сожалением сказал Рустем. — А дядька что надо! — Он вспомнил, как бежал Варакосов, прихватывая у груди куртку, как увидел потом его в одной рубашке с закатанными рукавами, как плавным голосом говорил он: «Порядком, порядком». — Вот ведь, — сказал он смущенно, — этот завал треклятый!
— Работа, — сказал Галкин, — работа, и всякое в ней бывает. Кури. Сядем. — Они отошли чуть в сторону и сели на скамейку. — Трудно так работать?
— Трудно? — Рустем задумался. Да, т а к было трудно. — Трудно, — сказал
— Рискованно?
— Два случая было, когда изоляторы не выдержали напряжения.
— Непонятно.
— Что?
— Повышенная кислотность твоего тона — вот что непонятно.
— Вы же знаете, Георгий Степанович… третья смена не укомплектована, ребята неопытней тянут на себе эту смену. А тут изоляторы колются, как орешки.
— А ты помнишь, — спросил Галкин, — как мы пускали первую печь и как отменно кололись тогда изоляторы?
— Опыта не было.
— И сейчас. Вон сразу сколько новичков стало к печи.
— Ребята вас уважают, — сказал Рустем. — Они, понимаете, на все готовы, чтобы только вырос в степи знаменитый завод. Они не пищат, когда им трудно. Но вот сейчас — мы делаем и важное и трудное дело, а приходится скрывать, будто совершаем преступление. Ведь в министерстве не знают, как нам удалось полностью нагрузить печь?
— Там знают, что печь действует, — ответил Галкин. — Все-таки очень важно было дать печи полную нагрузку.
— А потом?
— А потом будет так же, как и теперь. Только лучше, гораздо лучше! Пусть пока не совсем правильно и справедливо… Но ведь потом будет хорошо. Будет экспериментальный цех и будет знаменитый завод!..
— Ребята хотят, чтобы всегда было правильно и справедливо!
Галкин не ответил.
Рустем пристально смотрел на него, и долгое молчание, виноватый, но в чем-то очень упорный вид Галкина вдруг навели Рустема на мысль о том, что Галкин, все понимая, точно так же, как в с е понимает Мусавиров, гнет, однако, свое и может сказать вдруг о грядущем благе, и не только сказать, но и делать все не так, не так, ради грядущего блага обманывая и обижая очень верящих ему людей.
— Георгий Степанович! — громко сказал он.
— Может быть, ты прав, — произнес Галкин.
— Все вы знаете сами, — с горечью сказал Рустем.
По гаревой дорожке захрустели шаги, и в освещенной полосе перед входом в цех возникла фигура Мусавирова.
— Вы здесь, оказывается, — сказал он обиженно. — Я сижу, жду.
— Да, простите, — отозвался Галкин и поднялся.
Голос его, почудилось Рустему, прозвучал излишне оживленно. Он с ненавистью посмотрел на Мусавирова, с которым уйдет сейчас Галкин и с которым говорить ему будет легко и просто, несмотря на прошлые обиды, ни на что.
— Мы не поговорили с вами, — сказал Мусавиров. — Надо бы вернуться, — он указал кивком головы в сторону заводоуправления.
— Завтра, — торопливо сказал
— Вы в курсе? — холодно сказал Мусавиров.
— Да, да, — быстро сказал Галкин и стал смотреть, как быстро уходит со двора Мусавиров.
— Видать близко да шагать далеко, — произнес он.
— Вы о чем? — не понял Рустем.
— Так, ни о чем. Может быть, поторопился я… Слишком долго пришлось шагать. А теперь — и видать близко, и шагать уже недалеко.
Он помолчал, медленно разминая сигарету и трудно раскуривая.
— Ты мне помоги, — вдруг сказал он.
Мусавиров вышел из проходной.
Речная сырость густо скапливалась у дороги, было зябко. Он махнул по сторонам руки, свел их перед собой вместе, присел несколько раз и, оглянувшись назад, побежал в темноте короткими шажками, высоко подбрасывая ноги, чтобы согреться.
У моста он перешел на шаг. Сердце стучало бодрей, мышцы загорячели, и прохлада, подымавшаяся от воды, была теперь хороша ему.
Струсил, подумал Мусавиров, струсил, товарищ директор!
Выдвигать проекты, желать удивить мир — кому этого не хочется, даже если человек и не слишком честолюбив. Но когда начинается практика — а везде и все заканчивается практикой — тогда человек или сдается или действует… как умеет.
Мотоцикл бодро стрекотал, встряхивался на выбоинах и чуть придерживал ход, словно чуткий конь, удостоверяясь, на месте ли седок. Вскинутый на миг луч фары снова опускался мягко на дорогу.
Снова — стрекот, скорость…
Ветер плотно приложился к лицу, не отойдет, пока не замедлишь ход.
Поможет, подумал Галкин, поможет. Как чертовски хочется, чтобы тебе помогали!
Слишком спокойным показался я парню? Куда там — спокойствие! Тревожился я, тревожились они — хорошо, все хорошо, что делается, переживается вместе…
И ты не последний человек, если тебе прямо говорят о том, что в чем-то ты не совсем прав. Значит, верят ребятишки.
Я тоже хочу верить. Верю. Если бы я не верил, я бы ждал, я был бы крайне осторожен…
Он перешел мост и стал подниматься в гору, быстро устал.
А-а, я все предвидел, все было ясно с самого начала. Как это у татар говорят: если тянешься вверх не умеючи — лишь покажешь одно прекрасное место.
Нет, надо же так, отдать распоряжение и укатить на полмесяца в командировку! Все было ясно с самого начала. Но если бы я возражал, меня бы сочли за консерватора, завистника, за дьявола рогатого. А я не консерватор и не завистник, и не дьявол — я человек…
Было время, когда я был лихим парнем и тоже носился с благими идеями и кое-что делал на благо. На благо дела, не в ущерб! — делал, а теперь я знаю: всему свое время, вот так!