Брайтон-Бич опера

Зернов Леонид

— Слушай, — говорит Стив, — ты скажи ему. Тут хренотень такая началась. На рынке. «UComm» обвинили в том, что они скрыли убытков на четыре миллиарда. Tак что правительственного контракта им теперь не видать. А вслед за ними и остальное всё посыпалось. Как домино грёбаное. Говорят, инвесторы доверие потеряли. Ко всем акциям вообще. Всё вспомнили. И прошлые скандалы, и угрозы терактов. В общем, тут полный звездец — по всему фронту. А у него маржа огромная. Так что мы вынуждены его позиции закрывать. Но всё равно бабок не хватает. Надо доложить ещё.

— Слушай, — говорю

я. — Подожди секундочку. Я его сейчас позову.

Я иду к Володе и дергаю его за рукав, но он отмахивается от меня, как от назойливой мухи. Учитывая, что он выше меня головы на две, если он замахнется сильнее, то, наверное, вообще может убить.

— Поговори со Стивом, — говорю я. — Там рынок рухнул.

— Как рухнул, так и снова поднимется, — отмахивается от меня Володя и опять начинает что-то кричать Вулфовицу.

— Ты не понимаешь, — говорю я. — Опи закрывают твои позиции. Насильно. Опи маржу свою спасают.

— Скажи Стиву, что я на них в суд подам! — кричит мне Володя и тащит Вулфовица прочь. Идти за ними я уже не решаюсь.

— Стив, ты здесь? — говорю я в телефонную трубку. — Он сказал, что он на вас в суд подаст. Не смейте продавать ничего.

— Уже, — говорит Стив.

— Что уже? — спрашиваю я.

— Уже продали, — говорит он. — Все. Хорошо, что успели. Он нам почти и не должен ничего. Теперь всё ещё ниже упало. Tак что передай Вовке, что ему повезло. По-крупному. Мы его просто спасли. Так и скажи ему.

— Не понял, — говорю я. — Он что, вам ещё должен остался?

— Да, ерунду какую-то. Тысяч шесть-семь, — говорит Стив. — Если бы мы его не закрыли, то по нынешнему курсу там уже под стольник накапало бы. Так и скажи ему.

— Подожди, — говорю я. — Но у него ведь денег там немерено было. Он же дом перезаложил. Кредитная линия одна — пятьдесят штук. И занял у всех. Даже у бандитов каких-то, по-моему. Как же он вам ещё должен остался? Где акции-то все?

— Ты что, не понимаешь по-русски? — говорит Стив. — У него маржа была семьдесят процентов. Мы же не могли рисковать. Всё закрыли. Хорошо хоть вовремя ещё. Ладно, пусть он мне позвонит, как освободится.

— Знаешь что, — говорю я, — сам с ним поговори. Сам всё скажи ему. Я не буду.

Я подхожу к Володе, который уже чуть ли не хватает Вулфовица за грудки, и насильно вкладываю ему в руку мобильник.

— Поговори с ним, — говорю я. — Это важно. Правда. Очень.

Их разговор мне слушать совершенно не хочется, и я медленно бреду обратно к палате Розалии Францевны. Там опять царит какое-то непонятное оживление. «Умерла, наверное, — думаю я. — Ну что ж, Царствие ей Небесное».

Но когда я подхожу к палате, то вижу, что Розалия Францевна не только не умерла, но, наоборот, открыла глаза и пытается приподняться на локтях. Руки у нее такие худые, как у прошедших через газовые камеры Бухенвальда.

— Вы дадите мне поесть что-нибудь? — говорит Розалия Францевна. — Сколько можно просить? Столько народу вокруг толпится, а поесть не допросишься. Где Володя? Он один среди вас всех человек настоящий.

— Там Володя, с доктором Вулфовицем разгова… — говорю я и оборачиваюсь,

чтобы показать Розалии Францевне, где её любимец.

То, что я вижу в противоположном конце коридора, заставляет меня замолчать на полуслове. Володя лежит на полу, растянувшись во весь свой огромный рост от одной стены до другой, а доктор Вулфовиц, склонившись над ним, давит ему на грудь руками и при этом что-то страшно кричит. Медсёстры бегут к ним и тоже орут. Потом я слышу крик Ларисы, а потом Розалия Францевна говорит:

— Да не кричите вы так. Мне правда гораздо лучше. Честное слово.

Володю спасти не удалось. Он умер в одно мгновение — от разрыва сердца, хотя, казалось бы, всё это в больнице было. Вокруг врачи всякие и оборудование самое лучшее. Но как сказал доктор Вулфовиц: «Смерть мы не лечим. Не научились ещё». Умом я понимаю, что он прав, хотя в глубине души всё равно уверен, что всё врачи шарлатаны.

Тем более что Розалия Францевна в конце концов действительно поправилась. Безо всякой операции. То ли сингхартия ей помогла, то ли химиотерапия. Теперь уже кто их разберёт.

Когда я рассказываю эту историю моему соседу Михаилу Петровичу, с которым мы поздно вечером выходим погулять на бордвок, он задумчиво смотрит на чёрное, беззвёздное небо и молчит.

ГЛОТОК СВОБОДЫ

Здравствуйте! Меня зовут Мурзик. Я появился на свет примерно полтора года тому назад и первые несколько месяцев моей жизни провел в зоомагазине на Шипсхэд-Бей. Там мне жилось относительно неплохо, потому что вокруг было много других маленьких котят, меня сытно кормили и не обижали.

Примерно раз в неделю к нам заходила симпатичная женщина невысокого роста со светлыми льняными волосами. Она ничего не покупала, а просто ходила по магазину, останавливаясь то около аквариумов с рыбками, то возле птичьего вольера, где она пыталась общаться с глупыми пернатыми на их чудовищном по своей громкости языке, то у наших клеток. Она подолгу рассматривала нас, и однажды, когда она наклонилась, чтобы через прутья погладить меня, я лизнул ей руку. Я неоднократно видел, как это делают собаки, и уже знал, что людям такие вещи почему-то очень нравятся. Мне казалось, что этой женщине очень грустно и одиноко, и я решил утешить её.

Женщина действительно повеселела, почесала мне шейку, а потом подиялась, подошла к продавщице и о чем-то некоторое время с ней разговаривала. Потом она поспешно вышла из магазина, даже не попрощавшись со мной, что я счел проявлением некоторой невоспитанности. Впрочем, меня это нисколько не расстроило. Надо сказать, что у меня от рождения очень философский склад ума, причём из-за моей чёрно-белой расцветки я склонен к некоторому дуализму в духе китайской диады инь и ян. Мир я воспринимаю как арену борьбы двух начал — темного и светлого, хотя сам я по характеру скорее созерцатель. Люблю наблюдать за окружающими и делать свои выводы, делиться которыми с кем бы то ни было вовсе не считаю нужным. Так что я сразу же забыл о небольшом инциденте со светловолосой женщиной и преспокойно уснул. Сон — вообще моё самое любимое занятие на свете. Естественно, не считая философии.