Брайтон-Бич опера

Зернов Леонид

— По намяти цитируешь? — говорит Алик.

— Ага, — говорит Илья. — Вот и получается, что выбирают вовсе не самых достойных или самых знающих, а только тех, кто сумел правильно предвыборную кампанию построить. Кто умно народу голову морочит. Кто правильные вещи обещает, под вкусы обывателя подстраивается, потакает его низменным интересам и наиболее нагло себя рекламирует. То есть, если называть вещи своими именами, самых беспринципных и самых лживых, как и писал Ильин. И к этому ещё надо всё современные выборные технологии прибавить. Финансирование кандидатов. Манипуляцию общественным мнением через средства массовой информации. Постоянное перекраивание округов, как они сейчас, например,

в Бруклине сделали, чтобы русским ни при каком раскладе не удалось своего человека даже па городском уровне провести. Ну и конечно, сколько случаев, когда предвыборные обещания с реальными делами вообще ничего общего ие имеют? Выбирали человека на одной платформе, а он, как только в кресло сенатское уселся, только о том и думает, чтобы своих сродников и друганов потеплее пристроить да спонсоров отблагодарить. А сегодня богатый человек вообще любой пост себе за бабки приобрести может. Посмотри хоть на Блумберга — он мэрию ньюйоркскую просто прикупил себе за семьдесят лимончиков.

— Это издержки, — говорю я. — Скорее исключение из правила. В основном всё-таки народ выбирает тех, кто ему правится.

— He знаю, — говорит Алик. — Теперь говорят, что избирательпых бюллетеней вообще больше не будет. Всю систему выборов полностью компьютеризируют. То есть мы будем приходить на участки, на кнопочки разноцветные пажимать, а дяди взрослые сами потом за нac посчитают, кто там выиграл, а кто проиграл. Но, если бюллетеней нет, как ты проверишь? Программу ведь любую написать можно — это я тебе как хоть и безработный, но профессиональный программист с двадцатилетним стажем говорю.

— Всё равно, — говорю я, — альтернативы-то демократии не придумали ещё. Остальные системы ещё хуже. А эта хотя бы на солидном философском фундаменте построена.

— Ну да, — говорит Илья. — В основе современных демократических систем лежат работы английских политологов Гоббса и Локка, но идеологическое обоснование им дал Жан Жак Руссо, который утверждал, что человек от природы добр и разумен (а портит его якобы только цивилизация) и поэтому в состоянии самостоятельно выбирать и уклад своего жизнеустройства, и политический порядок, и даже своих правителей. Ты что, согласен с этим?

— Не знаю, — говорю я неуверенно.

— Спор о том, насколько верны эти, мягко говоря, несколько идеализированные представления Руссо о человечестве, идёт уже более двухсот лет, — говорит Илья. — Но ты вот сам прикинь: если непредвзято оглянуться вокруг, много мы найдем людей действительно способных к самостоятельному мышлению и ответственному выбору? И потом: ты бы согласился, чтобы тебя оперировал выбранный путём демократического голосования врач? А лететь на самолёте, пилота которого выбрали пассажиры, хочешь? Так почему же решать важнейшие политические и экономические вопросы, которые ничуть не менее серьёзно сказываются на нашей жизни, мы легко поручаем выбранным арифметическим большинством представителям?

— Это когда как, — говорит Алик. — Буша никакое большинство нe выбирало. Большинство всё-таки, как ни крути, проголосовало за Гора.

— Совершенно верно, — говорит Илья. — Это наиболее вопиющий случай, но о большинстве речь вообще пикогда не идёт. Тут я поправиться должен. Давайте вот простую арифметику возьмём. Сегодня в называющих себя цивилизованными странах в выборах принимает участне не более шестидесяти процентов всех имеющих право голоса, а победители получают чуть больше половины этих голосов. Но ведь такой расклад означает, что даже без подтасовок президент избирается всего тридцатью процентами с копейками от общего количества избирателей — то есть большинством от принявших участие в выборах шестидесяти процентов. Какое

же это большинство? Выходит, что на самом деле около трети населения выбрали власть, которую остальные две трети не хотят — вот и всё.

— Ну хорошо, — говорю я. — В Совке выборов вообще не было. Одного кандидата назначали, и все за него голосовали. Что, лучше было?

— А здесь двух кандидатов назначают — вот и вся разница, — говорит Илья. — От одной и той же партии. Партия власти называется. Только две фракции у неё — вот из них и выбирай, кого твоей душеньке угодно.

— Может, ты и прав, — говорю я. — Когда в прошлом году в горсовет выборы были, я в качестве корреспондента «Еврейского базара» у всех кандидатов интервью брал. Так мне тогда все хором признавались: да, мы, конечно, боремся, но всё равно вот этот дядька победит. А на вопрос «почему?» отвечали: потому что его Демократический клуб Бруклина поддерживает. Что это за контора такая — я не знаю, и никто мне объяснить так и не смог. Их вроде и не выбирает никто, а они, выходит, победителей на выборах заранее назначают. Потому что мужик этот действительно ведь прошёл-таки в горсовет. Но что ты предлагаешь-то? Какая здесь альтернатива может быть всё-таки?

— Да что тут можно предложить? — говорит Илья. — Это уже не изменится. Тут намертво схвачено всё. Свобода выбора, говорят, и во имя её и прочих демократических ценностей те, кто присосаться к кормушке успел, кому хочешь горло порвут. А нормальный человек в политику по-любому никогда не полезет.

— Вот именно, — говорит Алик. — И поэтому у меня есть предложение. Давайте выпьем за то, чтобы нас куда-нибудь ненароком не выбрали. Чтобы хоть мы с вами этой свободе выбора долбаной в пасть не достались.

Мне этот тост не очень нравится, но спорить надоело. Да и не в форме я сегодня, из-за простуды. И поэтому мы дружно чокаемся — Илья и Алик фужерами со «Столичной», а я — болыной кружкой с безнадежно остывшим бульончиком.

АНАТОМИЯ СТРАХА

— Вчера ещё солнышко светило, птички пели, а сегодня уже глубокая осень, — говорю я. — Зима почти что.

— Вчера мне двадцать три года было, — говорит Алик. — А сегодня уже за сороковник. Что теперь, удавиться по этому поводу?

— Да? — говорю я. — A у меня такое чувство, как будто мне уже лет девяносто. Или сто пятьдесят.

— Тебе ещё три годика, — говорит Татьяна. — Ну, максимум — шесть. У тебя ещё, можно сказать, вся жизнь впереди.

— Не знаю, — говорит Алик. — Это, может, даже ещё страшнее в каком-то смысле.

— В каком? — говорю я. — И вообще, что-то ты в последнее время пугливый стал. Чего это ты, интересно, так боишься?

— Всего, — говорит Алик.

— Всего никто не боится, — говорю я. — У каждого свой какой-нибудь страх есть. Одного институт брака пугает, другого — наоборот, то, что его жена бросит. Тот, кто имеет работу, боится её потерять. Тот, кто получает велфэр, день и ночь от страха дрожит, что его трудиться заставят. Здоровые боятся заболеть, больные — что им станет хуже. Кто-то боится собак, кто-то — кошек, кто-то — мышей и тараканов, а кто-то от одного вида морской свинки в обморок падает.

— Может быть, — говорит Алик. — Но я боюсь всего сразу.

— И меня? — говорю я.

— И тебя, — говорит Алик.

— А меня? — говорит Татьяна.

— И тебя тоже, — говорит Алик.

— Ты всех людей боишься, что ли? — говорю я.

— Всех, — говорит Алик. — Без единого исключения. Каждый человек страшен по-своему.

— Ну хорошо, это ещё можно как-то понять, — говорю я. — Людей бояться — это даже нормально в какой-то степени. Люди, прямо скажем, не самым лучшим образом себя в истории зарекомендовали. А ещё чего?