Бремя чисел
Шрифт:
Несчастье не любит одиночества.
— Что нам теперь делать? — рыдает Кэтлин.
Десять лет спустя
1962 год
— Мы все совершаем ошибки, — произносит Уильям Коган в последний день работы в «Южных электросетях», который одновременно становится первым днем всей его оставшейся жизни. По крайней мере так говорится в открытке.
Уильяму Когану: «Наилучшие пожелания», «Нам будет тебя не хватать».
Радио, настроенное на легкую музыку, цепляется за воздух, как сломанный ноготь за ткань. Сам воздух горячий и пахнет хлоркой. Пирожное. Стакан теплого белого вина. В качестве прощального подарка — хрустальный графин.
— Мы все совершаем ошибки, — произносит Уильям Коган в конце своей ответной речи, словно прощает коллегам их неубедительную сегодняшнюю игру.
Сам он отлично понимает, что в такой момент можно запросто совершить непоправимую ошибку.
Его взгляд устремлен несколькими дюймами выше голов немногочисленной, переминающейся от скуки с ноги на ногу аудитории.
— Мы все совершаем ошибки. Главное, — он делает паузу, — главное — это постараться сделать как можно меньше ошибок.
Его сын Саул согласно кивает. Молодец, парнишка!
Сказать по правде, сегодня мне видится в отце нечто трагическое. Сотрудники почти не обращали на него внимания. Никем не понятый (Расслабься! Отдохни! Посмотри на мир!), никем не признанный мастер отточенного карандаша и идеально прямой линии, затерявшийся среди туповатых конторских девиц. («Ты только посмотри, с кем он вынужден работать!» — вздыхает Кэтлин с вечно кислым выражением лица.)
Через пару месяцев я уеду в Кембридж, чтобы изучать в Тринити-колледже русскую литературу. Воспитанный в изоляции от окружающего мира, не имея даже велосипеда, не зная, что такое ребячья дружба, я также не имею даже самого отдаленного представления о том мире, который вот-вот нанесет мне удар под дых.
— Теперь вместо меня мою работу будут делать машины, — произносит Уильям без малейшего намека на сожаление, когда мы наконец оказываемся дома.
Машины свели все разноцветье мира к скучной черно-белой гамме. К нулям и единицам. Все на свете — это либо одно, либо другое. Что-то — или ничто. Такая система застрахована от ошибок.
— Теперь это будут делать машины…
Еще несколько лет его узкой груди суждено вздыматься, пока мозг будет судорожно выдавать идеи. Руки механически бегают по бумаге, трудясь над очередным чертежом — мельница, турбина, лифт… Чтобы чем-то занять себя, отец вступил в местное общество таких же, как он сам, энтузиастов технического прогресса. Он как минимум пару раз в году посещает какие-то старые мукомольни, склады, заброшенные фабрики, где производит замеры, чтобы потом выполнить чертеж для журнальчика, который выпускает это общество. Выполненные им чертежи безукоризненны, в них тотчас чувствуется рука профессионала — точные, без единой помарки. Искусство без единой ошибки — это искусство, низведенное до уровня мастерства
— Я просто обязан это делать, — говорит он. — Кто же, как не я.
Или:
— Надо закончить к…
И я понимаю, что он счастлив.
Отец вышел на пенсию, а это значит, что теперь дни практически неотличимы друг от друга. За днем покупок следует день стирки. За днем уборки придет день работы в саду, за которым следует работа по дому — и снова сад. В такой атмосфере любое, даже самое пустячное происшествие — уже новость, а все новое приносит с собой страхи.
Правда, Кэтлин делает для себя открытие — ее обычные опасения уже не скрашивают унылого существования. Ей больше нет резона стоять у окна, вглядываясь в дождь и воображая жуткие аварии на дорогах.
— Ну почему ты повсюду оставляешь свои вещи? — спрашивает она.
Или:
— Неужели тебе для твоих занятий действительно требуется стол?
А можно и так:
— Почему ты поставил радио на полную громкость? Разве тебе не слышно?
Вернувшись домой после первого семестра, я застаю отца в саду — он натягивает какую-то сеть возле пруда.
— Зачем тебе это понадобилось? — спрашиваю я.
— Мама боится, что в пруду могут утонуть ежи.
— Ты о чем?
— У нас тут водятся ежи, — поясняет отец. — Они не умеют плавать.
— Это почему же? Еще как умеют!
— Сетка не даст им подобраться близко к воде.
— Практические все животные умеют плавать.
— Если им нужна вода, они могут воспользоваться лоханью для купания птиц.
— По-моему, тебе просто нужно поставить что-нибудь у берега, чтобы в случае чего они могли выбраться на сушу. Какую-то доску или что-то в этом роде.
— Но твоя мать считает, что лучше всего натянуть сетку.
— А по-моему, лучше закрепить дощечку.
— Твоя мать заставит меня натянуть сеть.
— Но они все равно будут тонуть.
— Ничего, сетка крепкая, выдержит.
— А я говорю, что все равно ежи будут тонуть. Потому что им ничего не стоит пробраться под ней. Тогда они окажутся в западне и наверняка захлебнутся и утонут.
— Я закреплю сеть как полагается, — настаивает он.
— Какая разница.
— Большая. Главное, закрепить ее как следует.
— А я говорю, что никакой. Вернее, будет еще хуже.
— Что там у вас происходит? — доносится из кухни голос Кэтлин. — Саул? Что ты там натворил?
Даже сейчас, когда я уже покинул родительский дом, мне потребуется какое-то время, чтобы до конца ощутить собственную свободу. Потому что в душе я все еще остаюсь застенчивым девятнадцатилетним парнем. Мои интересы — те же самые, что были у меня еще в детстве. Например, приезжая домой на каникулы, я непременно посещаю нашу соседку миссис Уилсон — старую женщину, давно овдовевшую, — чтобы отвести душу, клацая пальцами по клавишам ее огромного рояля.
— А для чего вам педали? — помнится, спросил я давным-давно, увидев инструмент в первый раз.