Бремя чисел
Шрифт:
Отцовский инсульт казался ужасным, но вполне закономерным дополнением к той безликой коробке, в какую мать превратила наш дом. Он вполне вписался в него, заняв свое место среди белых стен и натертых до блеска полов.
К счастью, жуткое состояние отца (ведь беспомощность взрослого куда неприличней беспомощности ребенка) помогло мне отвлечься от остальных ужасов нашего дома — хотя бы на какое-то время. Его младенчески нетвердая походка, вытянутые вперед руки… переплетенные пальцы, удерживающие парализованную конечность. А как он садится в кресло — вернее, плюхается, словно на нем развязали невидимые веревки. Как он
— Он не делает никаких попыток помочь себе! — жаловалась мать.
Она потрясала этой своей фразой, как маньяк тупым ножом.
— Ну почему ты не пытаешься?
— Тебе надо пытаться!
— Ну попытайся, прошу тебя.
— Ну всего одна попытка!
В принципе она была права. Отец даже не пытался вернуться к полноценной жизни. Он молчал. Он отказывался ходить. Случалось — хотя, по словам медсестры, ему уже давно пора научиться контролировать позывы — он испражнялся в штаны.
Однако самое гротескное во всей этой пьесе театра абсурда заключалось в том, что здесь не было почти ничего нового. Это — скорее физическое проявление отцовского психологического состояния, с которым мы с матерью были хорошо знакомы.
На протяжении всего моего детства отец во всем зависел от моей матери — будь то пища, питье, чистые носки, свежее полотенце. И в то же время он производил впечатление человека самодостаточного. Наши теплые чувства мало его трогали, как, впрочем, и наше раздражение. Он равнодушно сносил все, с чем сталкивала его судьба. Можно ли ранить призрака? Как привязать его к себе? Отец оставался с нами лишь в силу привычки и склонности к бездействию. Будь у него хотя бы малая часть той энергии, какой бог награждает других мужчин, я уверен, он нашел бы способ бросить нас. В конце концов я обнаружил бы его где-нибудь — одинокого, но счастливого отшельника.
Увы, в реальной жизни отец просидел не один год в кресле в углу гостиной, глядя футбол по телевизору. Когда он вставал со своего кресла, что случалось крайне редко, то с недовольным видом бродил из комнаты в комнату, как тот коммивояжер, который решил, что ему ничего не остается, как съесть еще один ужин у одной и той же приличной, но слишком высокомерной хозяйки. Да, не забыть бы оказать знаки внимания ее сыну.
Так что хотя я и относился к нему с доверием и даже в душе восхищался им, как обычно бывает с детьми, отец ни разу не дал мне повода подумать, что я каким-то образом прихожусь ему сыном. Год за годом мы наблюдали друг за другом сквозь толстое стекло взаимной сдержанности.
После того как с ним случился первый инсульт, я неожиданно ощутил такой прилив энергии, что буквально не мог усидеть на месте. Даже в поезде расхаживал из вагона в вагон. К тому времени, когда я почти бегом домчался до нашей новой местной больницы — мне не хватило терпения дождаться автобуса, — я был больше не в силах делать вид, что такие отношения в порядке вещей. Я был взволнован, но не встревожен. Нет, я даже радовался тому, что мой отец наконец-то отколол нечто из ряда вон выходящее. Мне хотелось услышать от него словечки вроде «отвали» или «отвянь». Я хотел увидеть, как он пускает слюни.
На самом же деле я желал совершенно иного.
Помню,
— Что я наделала! — причитала она.
С момента инсульта прошло около шести часов, и моя мать уже успела захватить для себя ведущую роль.
Но вот меня пустили в палату.
Половина лица у Уильяма отсутствовала. То есть там, где, по идее, должна была находиться левая половина лица, образовался бесформенный, сероватый кожаный мешок. А там, где полагалось быть глазу, в обвисшей коже имелась щель, сквозь которую виднелось что-то круглое и темное. Губы распухли и были ярко-розовыми. Почему-то в асимметричном изгибе его рта мне почудилось нечто похотливое.
Вернувшись домой, в свою сверкающую чистотой кухню — с трудом верится, что здесь когда-либо занимались стряпней, — мать предлагает мне поесть, но все ее уговоры не вызывают у меня аппетита: чай или яблочный сок, в кладовке осталось немного апельсинового морса, еще есть пирожные и домашние оладьи… А, еще где-то завалялось шоколадное печенье, вот только она не может вспомнить, где именно, хотя уже обыскала всю кухню.
Я впиваюсь зубами в оладью, а мать говорит:
— Да, еще есть пирог.
Потом я размешиваю сахар в чае, и она спрашивает:
— Может, тебе сделать кофе?
Я намазываю край оладьи клубничным вареньем, но она предлагает:
— Наверное, лучше с медом?
Я откусываю кусок оладьи, чувствуя, как на язык налипает сырое тесто, а она говорит:
— Ой, еще остался мармелад!
Посреди ночи раздается крик.
— Саул!..
— Саул! — вопит мать, а потом входит ко мне в комнату. Это моя старая комната, которую она на всякий случай оставила за мной, выкрасив все в белый цвет, и куда я поклялся никогда больше не возвращаться.
— Саул, он был такой хороший человек!
Мать решила не тянуть с некрологом.
— Он сжалился надо мной, Саул! Он приютил меня!
— Мама, ступай к себе и ложись! Постарайся уснуть!
— Никто не желал даже прикасаться ко мне. Никто, слышишь, никто.
— Послушай, у тебя в аптечке наверняка найдется снотворное.
— Саул, ты ничего не понимаешь!
— Может, тебе приготовить горячего молока? — предложил я первое, что пришло в голову. Просто ничего не мог с собой поделать. Мне жутко хотелось спать.
— Он ведь был тебе как отец. Скажи, разве не так? Он ведь был тебе как отец. Он ведь сделал для тебя все, что только мог.
— Да, — соглашаюсь я и на всякий случай прикусываю язык и скрещиваю пальцы. — Конечно, именно так.
— На его месте так поступил бы далеко не каждый мужчина.
Ага, кажется, она успокаивается. Пришло время нравоучений.
— Знаю, мам. Он был классным отцом.
И вновь рыдания.
Я накрываю ее руку своей.
Она сжимает мне пальцы.
— Он все прекрасно знал, Саул. Я его не обманывала. Он знал обо всем еще до того, как мы с ним поженились. Я ему все честно сказала.