Бремя империи
Шрифт:
После минутного молчания хозяин лавки протянул руку — договорились…
Мар-Мусса
16 июня 1992 года
Винтовку надо было пристрелять — и с этим возникали проблемы. Армейское или полицейское стрельбище использовать было нельзя, в тире «Александра Колчака» пристреливать — бред полный, там дальности никакой нет, даже автомат нормально не пристрелять. А пристрелять надо было минимум на тысячу метров. Проблему решили просто — упаковали винтовку с патронами, положили ее в багажник и двинули через перевал — в долину Бекаа и дальше. По долине были разбросаны поселения казаков, там можно было
Подходящее стрельбище удалось найти только у селения Мар-Мусса — с директрисой аж на тысячу двести метров. Плодородная земля здесь была на вес золота, ни один дурак не стал бы устраивать стрельбище там, где можно выращивать фрукты или виноград — тем более что орошение проводили за казенный счет, [90] а климат позволял собирать по три-четыре урожая в год. Но здесь почему-то пока не протянули оросительную ветку — и это дало возможность построить здесь длинное стрельбище. Стрельбищем приезжали пользоваться со всех окрестных территорий…
90
Дабы арабские феллахи, да и другие жители Восточных территорий были пристроены к делу, за счет казны проводились огромные работы по облагораживанию территорий. Например, огромные средства были вложены в Междуречье (современный Ирак) — все болота осушили, завезли чернозем — и Междуречье снова стало эдемским садом, как несколько тысяч лет назад. В Ливане и окрестностях наоборот — подводили воду и завозили землю, превращая каменистые склоны в террасы, на которых можно было круглый год выращивать фрукты. Надо сказать, что не меньшие средства вкладывались в Сибирь — там развивалась деревообработка и добыча полезных ископаемых. Каждая территория занималась тем, что на ней получалось лучше всего.
У казаков все было по-простому. Уплатив смотрителю стрельбища — здоровенному усатому казачине, на котором по случаю жары из одежды были лишь старые засаленные штаны, полрубля серебром, мы получили номер стрелковой позиции на три часа и краткую лекцию по поводу того, чего делать на стрельбище было нельзя. Убедительности лекции добавляло то, что во время ее проведения казак лениво похлопывал по сапогу нагайкой. Весьма известное средство убеждения для разгильдяев…
Наша стрелковая позиция была на самом краю стрелкового поля и позволяла стрельбу на максимальную дальность — одна тысяча двести метров. Таких позиций было всего три, и стоили они немного дороже. Две соседние пустовали.
Отстреляться в тишине и покое нам, конечно, не удалось. Было лето, в гимназиях были каникулы — и поэтому детвора с поселения и со всех местных хуторов либо заехала на море, либо собралась здесь, на стрельбище, восторженно наблюдая за стреляющими. «Дядь, дай пострелять» никто не канючил, видимо, не раз ученные ремнем за это дело, но смотрели они на стрелков и на оружие с вполне понятным детским изумлением и азартом, обмениваясь восторженными репликами на страшной смеси русского и арабского…
Они смотрели на меня, а я потихоньку приглядывал, за ними. Их было много — несколько сбитых кучек, от пяти лет и до двенадцати. Чернявые, загорелые, перемазанные с ног до головы, босые — они мало чем отличались друг от друга, дети арабов и дети живущих здесь казаков. Четвертое, а то и пятое поколение родившихся после войны, они дружили между собой, не обращая внимания на то, кто русский, а кто араб, они вместе бегали в гимназию, на стрельбище,
Наконец-то оно росло. Единое поколение, для которого Российская империя — родина, а не оккупант, как твердят иностранные газеты. Поколение, которое не нужно искусственно ассимилировать, которое само добьется своего. Поколение, живущее в стране, занимающей без малого одну четвертую всей территории Земли. Поколение, выросшее на новом Ближнем Востоке — где гиблые болота и бесплодные горы уступили место садам и виноградникам, где один за другим поднимаются обновленные города и новые заводы, где межплеменной и межнациональной ненависти просто нет места.
Дед, когда я был еще маленький, рассказывал мне об операциях по усмирению, когда отделения жандармерии напоминали укрепленные взводные опорные пункты, когда морские пехотинцы и десантники совершали по три десантирования в день, гоняясь за бандами, о жутких перестрелках в городах, которые происходили в течение пяти-семи секунд и заканчивались тремя-пятью трупами. О том, как они входили в деревни, а даже самые мелкие пацаны, видя их, проводили пальцем по горлу. О том, как казаки-поселенцы ночью посменно дежурили у пулеметов, а в каждом тракторе было крепление для личного оружия. Все это было. Тогда. А сейчас сын казака и сын араба сидели вместе и рассуждали, когда пойдет спать сторож Хаким, чтобы залезть в виноградник…
Но кого-то это не устраивало. Кто-то не хотел с этим смириться, кто-то снова хотел, чтобы на этой земле, дающей сейчас по три урожая в год, снова лилась рекой кровь. И самое страшное — что так хотели не все и даже не большинство — но многие…
Семьдесят лет без большой войны. Неужели человек такое существо, которому скучно без убийства себе подобных? Неужели ненависть — тот наркотик, от которого мы никак не можем отвыкнуть?
— Что задумался? — Али толкнул меня в плечо, он немного запыхался. Оно и понятно — жарко, а ему идти пришлось больше километра, чтобы мишени устанавливать. Одна мишень была на шестистах метрах дистанции, вторая — на дистанции вдвое большей…
— Да так, ничего… — Я будто очнулся от сна. — Ветер померь пока, а я установлю…
Винтовка шла с сошками в штатной комплектации, но мне они и не были нужны. Свернув стрелковый мат, я подложил его под цевье. Ветошью удалил остатки консервационной смазки, зарядил магазин — патроны были длинные, тяжелые, серебристого цвета, они светились матовым светом в лучах солнца и больше походили на украшения из серебра, чем на патроны. Передернув затвор с усилием, большим, чем обычно — винтовка новая, механизм не приработался, — я дослал патрон в патронник и залег прямо на каменистую землю, положив винтовку перед собой. Али улегся рядом с шестидесятикратной трубой, которую он одолжил у смотрителя…
— Ветер?
— Почти штиль. Чуть влево…
Жарко было так, что воздух буквально дрожал над землей прозрачным маревом, в котором, почти невидимо, танцевали феи и духи этой земли…
Спусковой крючок не регулировался вообще — но настроен был удивительно хорошо, спуск, как будто ломается тонкая стеклянная палочка, сухой и легкий. Приклад с резиновым затыльником чувствительно ударил в плечо, звуковая волна ударила по ушам. Было видно, как по обе стороны дульного тормоза шевельнулись былинки…