Бремя молчания

Гуденкауф Хизер

Бен

Мы уже целую вечность ждем помощника шерифа Луиса и того, другого типа. Мама велела мне надеть новые шорты и рубашку с воротником, когда они придут с нами беседовать. Я умираю от голода, но почему-то не хочется делать бутерброды, зная, что ты бродишь неизвестно где и тебе нечего есть. Я беру пачку галет и несу их наверх, чтобы съесть у себя. Твоя дверь украшена лентой — такими оцепляют место преступления. Лента натянута поперек двери. Как глупо, думаю я. Они роются в твоих вещах, хотя сейчас нам всем надо прочесывать лес.

Я вижу, что мама сидит на полу в своей спальне и перебирает твою сокровищницу. Сокровищница на самом деле — старая шляпная картонка,

наполненная разным хламом. У меня тоже есть такая. Мама называет шляпные картонки нашими сокровищницами, потому что хочет, чтобы мы складывали туда все важные вещи из нашей жизни. Когда мы станем седыми стариками, как она говорит, мы будем рыться в них и вспоминать важные для себя дни и часы. Если честно, я наполняю уже вторую сокровищницу, потому что первая переполнена. Мама не замечает меня, и я спокойно слежу за ней. Ее окружает ворох твоих тетрадок, рисунков и аппликаций; она перебирает их все по очереди, мягко, как будто боится, что тронет ненароком, и они рассыплются в пыль. Вот она снова лезет в коробку и достает что-то непонятное. Видимо, маме тоже невдомек, что ты хранишь; она долго смотрит на беловато-серый комок размером с индюшачье яйцо. Потом, догадавшись о моем присутствии, мама показывает комок мне.

— Как, по-твоему, что это такое? — спрашивает она.

Я беру комок и верчу в руках.

Я пожимаю плечами. Из комка торчат клочья серого меха.

— По-моему, это содержимое совиного желудка, — говорю я. — Видишь, там даже мелкие косточки сохранились.

Мама забирает у меня комок и тоже вертит в руках. Наша мама не такая, как все. Другие завизжали бы и велели «выкинуть эту гадость», а она ничего.

— Да, по-моему, ты прав. Зачем Калли положила в свою сокровищницу совиную рвоту? — спрашивает мама.

Я снова пожимаю плечами:

— Наверное, затем же, зачем и я храню у себя в комнате коробку с панцирями цикад.

Мама смеется, и у меня слегка теплеет на душе. В последнее время она смеется редко. Она осторожно кладет содержимое совиного желудка назад в коробку и вытаскивает большую груду чего-то пушистого, похожего на вату.

— О, а что это такое, я знаю! — улыбается мама. — Одуванчиковый пух!

— Угу, — киваю я. — Совиную рвоту я еще могу понять, но зачем хранить одуванчиковый пух?

— Разве ты не помнишь? — спрашивает мама. — «Феи пляшут на ветру — дотянись, схвати одну. Ты желанье загадай и скорее выпускай».

— Интересно, что она загадала, — говорю я.

— А мне интересно, почему она их не отпустила, — добавляет мама.

— Может, копит, чтобы загадать по-настоящему важное желание и выпустить всех фей разом?

Мама пожимает плечами и укладывает пух назад, в твою сокровищницу, поверх всего остального, накрывает коробку крышкой и задвигает под кровать.

— Пошли, Бен, — говорит она. — Я сделаю тебе бутерброд. Луис скоро придет.

Я примерно догадываюсь, какие у тебя важные желания. У меня примерно то же самое. Во-первых, я хочу, чтобы ты снова заговорила. Во-вторых, — хочу собаку. В-третьих — чтобы папа уехал на Аляску и больше не возвращался. Конечно, ты не признаешься мне в своих желаниях, и я с тобой тоже не делюсь, но я точно знаю, что ты бы загадала именно это.

Антония

Делая Бену бутерброд с ветчиной и разрезая пополам яблоко, я вспоминаю о «сокровищах» Калли. Одуванчиковый пух сразу напоминает мне о Луисе и о нашем с ним детстве.

В первое лето, когда Луис переехал в наши края, мы с ним часто играли на лугу за моим домом — тем самым, в котором я живу сейчас. На лугу весело желтели головки одуванчиков. Помню, мама платила нам по пенни за одно выкопанное с корнем растение. Выкорчевывать одуванчики — нелегкий труд. Мы вооружались

старыми ложками и старались подкопаться как можно глубже, а трофеи складывали в старое пластмассовое ведро. За день удавалось выкорчевать штук по сто. Мама давала нам доллар, то есть по четвертаку за каждую испачканную млечным соком руку. Мы садились на велосипеды, ехали в центр городка и проматывали свой заработок в кафе «Моурнинг Глори». Я покупала нам вишневую колу, не сегодняшнюю в банках, а прежнюю, которую наливали из стеклянных конусов, с настоящим вишневым сиропом. Миссис Моурнинг всегда ставила в стакан две соломинки и клала две вишенки: одну для Луиса и одну для меня. Луис покупал ведерко жареной картошки — соленой, с пылу с жару. Прямо на картошке он выдавливал кетчупом мое имя, а ниже — свое. Картошка под моим именем была моя, а под его именем — его. Иногда мы еще покупали по шоколадному батончику, каждый свой. Я любила «Марафон», а он — «Беби Рут». Фильда, мама Петры, часто помогала матери в кафе. Со мной Фильда всегда была приветливой и дружелюбной — она стояла за прилавком и, если видела, что у нас закончилась газировка, подливала нам еще. Теперь-то я понимаю, что Фильда хотела подружиться со мной, но у меня тогда был Луис… В общем, мне больше никто и не был нужен, а уж в подругах я точно не нуждалась. Через много лет, когда Грегори поселились в соседнем доме и у нас примерно в одно время родились девочки, Фильда снова предприняла попытку подружиться со мной. Она приглашала меня выпить кофе, погулять, но я снова сторонилась ее, правда, уже по совершенно другим причинам. Я боялась, что она заметит неприглядные подробности нашего семейного союза, нечаянно подсмотрит что-то неподходящее, увидит мои синяки… Через какое-то время Фильда сдалась и оставила меня в покое — как и раньше, в детстве.

Мы выпалывали одуванчики дней десять, а потом это занятие нам надоедало. Напиться вишневой газировки и наесться жареной картошки мы успевали всласть. Нам ни разу не удавалось расчистить от сорняков более-менее приличную полянку. Одуванчики начинали размножаться, и над нами кружился белый пух, который уничтожал результаты всех наших трудов.

— Знаешь, — сказал мне Луис однажды, — на самом деле это феи.

— Ага, как же, — ответила я, не особенно веря ему.

— Правда-правда. Я от папы знаю. Он говорил, что каждая пушинка — это фея-волшебница. Если успеешь схватить пушинку до того, как она коснется земли, загадаешь желание и сразу выпустишь ее, фея в благодарность выполнит твое желание.

Я села на землю и отложила грязную ложку. Как интересно! До того дня Луис ни разу не рассказывал о своем отце.

— Вот не знала, что в Чикаго есть цветы.

Луис обиделся:

— А ты как думала? В Чикаго есть и цветы, и сорняки, и трава, только не очень много… Помню, папа говорил: «Феи пляшут на ветру — дотянись, схвати одну. Ты желанье загадай и скорее выпускай». По папиным словам, про фей ему рассказала его бабушка из Ирландии, а желания действительно исполняются. Каждое лето, когда появлялся одуванчиковый пух, мы ловили пушинки, загадывали желания и тут же сдували пушинки назад, в воздух.

— И что ты загадывал? — спросила я.

— Всякое разное. — Луис вдруг застеснялся, бросил ложку и побежал в лес, хватая на бегу пушинки.

— Какое разное? — кричала я, гонясь за ним.

— Вроде того чтобы наши «Чикаго Кабз» стали чемпионами. — Он не смотрел на меня.

— А как же твой папа? Ты когда-нибудь загадывал желание про папу? — тихо спросила я.

Луис понурил плечи, и мне показалось, что он сейчас опять убежит.

— Нет. Смерть есть смерть. Мертвых не воскресить. Зато можно пожелать много денег или стать кинозвездой — в общем, в таком вот роде. — Он протянул мне крошечную белую пушинку. — Ты что хочешь загадать?