Бремя. Миф об Атласе и Геракле
Шрифт:
Когда я была еще меньше, чем просто маленькой, еще в сиротском приюте, в комнате напротив моего окна была большая люстра в виде шара из белого фарфора. Она была похожа на луну или на другой мир.
Я глядела на нее, пока у меня не начинало все плыть перед глазами, и пока последний трамвай с грохотом не пролетал мимо, туда, где из-за поворота дороги доносились звуки концертино — всей в таких резиновых складочках.
Шар и трамвай были моими друзьями, и их неизменность, их верность позволяли мне вынести и запах скисшего молока, и высокую решетку детской кроватки, и звук шагов по истертому линолеуму,
Я тоже хорошо умею уходить. Отвержение и вас учит отвергать. Я отвергла родной город, родителей, отвергла свою жизнь. Я создала себе новый дом и новую жизнь где-то в другом месте, и проделала это не один раз. Я всегда в бегах. Почему же тогда мое бремя кажется таким невыносимым? Что я несу на себе?
Теперь я понимаю, что прошлое не исчезает, подобно миражу. Я понимаю, что будущее, несмотря на всю свою неосязаемость, тоже имеет вес. Мы распяты между притяжением прошлого и будущего. И для того, чтобы разорвать путы этой гравитации, нужна невероятная сила, движущаяся со скоростью света.
Скольким из нас удалось освободиться, сойти с орбиты? Мы лишь дразним себя рассуждениями о свободе воли и праве самим определять течение нашей жизни. Мы верим, что в любой момент можем сделать тот единственный шаг, который отделяет нас от чуда, или что выиграем в лотерею, или что придет мистер Знаю-как-надо и сделает мир новым и прекрасным.
Древние верили в рок, в судьбу, потому что знали, как трудно человеку хоть что-нибудь изменить в своей жизни. Тяж между прошлым и будущим столь силен, что настоящее просто разорвано им в клочки. Мы сдаемся на милость моделей, унаследованных от родителей, и моделей, которые снова и снова воспроизводим в своем поведении. И это бремя действительно невыносимо.
Чем больше я делала, тем больше мне приходилось тащить на себе. Книги, дома, возлюбленные, жизни — все это громоздилось у меня на спине, которая всегда была моим самым сильным местом. Я хожу в тренажерный зал и могу без труда поднять свой собственный вес. Я могу поднять свой собственный вес. Могу поднять свой вес…
Я хочу рассказать историю заново.
Личный Марс
Атлас смотрел на Марс.
На Марсе нет жизни. На нем есть что-то вроде атмосферы, тонкой и изменчивой, а на поверхности свирепствуют пыльные бури и ураганы.
На Марсе нет почвы, он покрыт породой, которая называется реголит, — мертвым скальным мусором, булыжниками и гравием. Они образуют холмы и долины — знаки того, что когда-то, эоны назад, здесь текла вода.
Теперь воды нет. По крайней мере, на поверхности. Под нею — слой вечной мерзлоты в милю глубиной. Еще ниже располагаются водоносные горизонты с соленой водой, чья температура замерзания — минус двадцать по Цельсию.
Иногда после полудня на Марсе погода солнечная, как в Австралии. Ночью углекислый газ выпадает на дне долин туманом из сухого льда.
Что нужно, чтобы растопить лед и освободить воду?
Что нужно, чтобы вырастить одно-единственное растение?
Атлас, великий садовник, иногда мечтал, как он пробьет глубокие колодцы во тьму и холод бессознательного и возродит жизнь на покинутой солнцем планете. Как сметет все реголиты
А сны его были все те же: границы… желание…
В бесконечной вселенной воображения его не ждало наказание за жажду невозможного. Зачем боги так настаивают на рамках и ограничениях, когда и дураку понятно, что все это не более чем запреты и правила, придуманные, чтобы держать людей в повиновении? Именно так они всегда и карали бунт — лишая даже той малой толики свободы, которая у вас еще оставалась, заключая дух в тюрьму.
Он думал о Востоке и о джиннах, заключенных в кувшины. То, что представляет опасность, лучше держать взаперти. Он был опасен, и потому его тело держали в оковах, чтобы дух не мог освободиться.
В этом они, правда, крупно ошиблись. Его разум всегда презирал границы. Им удалось поймать тело, но не мысль.
У него был сад, и вот теперь его основным занятием было создавать в воображении другой сад, сложный и невероятный, взращенный из ничего и обретший жизнь. Он обнес его стеной, как некогда и сад Гесперид, потому что всегда лучше всего чувствовал себя под защитой этих им самим возведенных стен.
Правда и неправда.
Его стена и дверь в стене, всегда полуоткрытая, когда хозяин был внутри. Запертая, только когда он уходил. Он ревниво оберегал свои границы от вторжений извне — это и было главной причиной того, что он пошел воевать с богами, хотя они бы возразили, что он, в свою очередь, вторгся в то, что принадлежало им. Демаркационные линии, пропускные пункты, пограничные патрули. И все это — во имя свободы. Моя свобода подразумевает ограничения для вас.
Атлас не был дураком, и к тому же в его распоряжении было все время мира, поэтому он знал, что кое-что в ходе его рассуждений было явно пропущено. Он понял это в тот день, когда пошел за яблоками и повстречался с Герой. Он чувствовал, что с того дня в его душе пустило корни нечто новое.
Границы. Желание.
Он ворочал слова, будто камни. Они и были камнями, сухими и унылыми, как марсианский реголит. На них ничего не росло. Именно эти слова ему предстояло раздробить в песок и превратить в добрую почву. А потом поливать, и спать вполглаза, и терпеливо ждать, когда из ничего проклюнется жизнь.
Его маленький личный Марс. Его теперешний дом. Дом без сада.
Герой мира
Геракл опять думал об Атласе…
Где-то там, в вышине, одинокий Атлас не может расстаться со своим космосом, как мальчишка со своим мячиком.
Геракл больше не бывал у Атласа; странная смесь стыда и страха удерживала его. Он сжульничал, чтобы победить, он это прекрасно знал, но зачем винить себя? Есть Гера, есть боги, которые взвалили на него кучу невыполнимых заданий, с которыми не справился бы ни один другой мужчина.
Время сгладило горечь поражения. Мысле-осы вряд ли теперь смогут прокусить его толстую шкуру. Лишь иногда, очень редко, что-то начинало свербеть внутри, и тогда он боролся с навязчивым желанием оторвать себе голову и диском запустить ее в межзвездное пространство.