Бремя

Волкова Наталия

Через час его машина уже стояла у дома. Он вышел навстречу к ней, похудевший, бледный, по всему видно, трудно переживший кончину Эрики.

Артур сразу же сделал несколько звонков знакомым, и уже к вечеру на окраине нашлась приличная квартира в аренду. Это было простое, удобное меблированное жилье на втором этаже небольшого частного дома. Артур внес плату за несколько месяцев вперед и взял на себя все другие расходы до тех пор, пока Ванесса снова начнет работать. Здравомыслящий, всегда уравновешенный, он удивлял своим безрассудством родителей и друзей: даже ценой конфликтов с ними не хотел отступиться от «чужой и больной» женщины, ставшей для всех в его окружении предметом пересуд и сплетен.

На следующий же день после переезда на новое

место Ванесса слегла с сильнейшей простудой. Так жестоко в последний раз она болела в детстве. Артур не отходил от нее: поил чаем, готовил бульон, менял постельное белье. Жар держался двое суток. Потом она много спала, и он, сидя рядом, смотрел, не отрываясь, на влажное от горячечной испарины лицо, в котором чудилась ему почти детская беспомощность, что-то неуловимое, чему невозможно было дать определение. Он ничего не знал о ее прошлом — не знал, откуда она, сколько ей лет, не знал даже фамилии (да помнила ли она все это о себе?) но, странно, и не стремился узнать. Какое значение имела персональная история, биографическая справка, когда сердце его переполнено нежностью, той нежностью, что сильнее иной любви? Он наклонялся к ней очень близко, когда дыхание ее становилось совсем поверхностным, едва заметным, и с тревогой вслушивался, и дышал ее жаром, и видел в ней ребенка, и впитывал аромат необъяснимой невинности, желая только одного — защитить, уберечь. Понимал ясно, особенно сейчас, в часы, проведенные в близости и тишине, что появление этой удивительной женщины — не случайность, а неизвестно за что полученный подарок судьбы, который отныне предстояло ему заслужить. И он готов был заслужить, любой ценой.

Через неделю, как только ей стало лучше, Несса намеревалась вернуться к переводам, надеясь поскорее рассчитаться с Артуром. Но он не хотел слышать о деньгах. Деньги для него никогда не были проблемой, он вышел из состоятельной семьи, и сам за несколько лет по окончании колледжа, успешно завершив два крупных архитектурных проекта для города, уже немало зарабатывал. Проблемой для него была любовь. Как будто чрезмерный достаток исключал ее. Конечно, он любил своих родителей, друзей и даже что-то испытывал к некоторым женщинам, но чувство это всегда лежало где-то на поверхности, не проникая внутрь, ничего не меняя и ничего не требуя. Женщины из его окружения (за исключением Эрики, которая была другом детства и почти сестрой) походили одна на другую предсказуемой и холодной прагматичностью. Все в них — от ума, все — от подсчета плюсов и минусов. В такую калькулируемую жизнь любовь вписывалась лишь сопутствующим, необязательным элементом. На первый же план всегда выходило удачное замужество, или карьера, или положение в обществе, — все, что сулило престиж, власть и внешний блеск. Он уставал от своих временных подруг после второй или третьей встречи, обвиняя отчасти и себя в неспособности чувствовать.

В тот день, когда Артур впервые увидел Ванессу среди гостей миссис Харт, он понял, что влюбился. Всю следующую неделю образ ее — странный, трогательный какой-то потерянностью, всплывал перед глазами — движения, взгляд, те несколько слов, что она произнесла, улыбка — все казалось необычайно простым и одновременно мистическим, и он сам улыбался, непонятно чему тихо радуясь, когда думал о ней. Никогда и ни к кому прежде он не испытывал ничего подобного. Это было новое и глубокое чувство, разраставшееся в нем, вроде даже помимо его воли, как дерево или как река, так что в какие-нибудь несколько дней его собственные берега уже не могли сдерживать напора течения. Как могла эта меланхоличная, робкая женщина вызвать в нем столько сил, энергии и жара, он не понимал, да и не хотел понимать, но вслушивался в ту грусть, словно в музыку, словно в завораживающее соло скрипки, переливающую темную страсть в светлую и неизъяснимую жалость...

Что в ней его пленило? Какую красоту нашел в изломанной гармонии лица? Что чудилось ему, когда он плакал по ночам, пытаясь разгадать загадку линий и магию молчанья, и тихий синий взгляд. Неуловимый

аромат печали... Кто объяснит внезапный свет и ослепленье? Вся жизнь моя — несбывшееся ожиданье такого чуда. Твое сбылось ли без моей любви?

* * *

Несса выздоровела, но Артур по-прежнему продолжал посвящать ей все свободное время. Теперь они почти не расставались, и, боясь потерять нового друга, но и переживая мучительно свою неспособность ответить взаимностью, она однажды сказала ему:

— Ты слишком опекаешь меня. Может, лучше мне быть немного... самостоятельнее. Я только и делаю, что целыми днями жду тебя. Это уже стало привычкой, больше, чем привычкой — потребностью, и это... неправильно, понимаешь? Что, если в один вечер ты не придешь? Что со мною тогда будет?

— Этого не случится, чтобы я не пришел. Теперь этого уже не случится... — Артур весь напрягся: он ждал подобного разговора и, кажется, имел что сказать, как уверить, успокоить, но только сейчас, в эту минуту, к нему пришло сомнение — хочет ли Несса того, к чему стремится он сам. И ясно ли ему самому, к чему он сам стремился в отношениях с ней? Видеть ее, быть рядом и служить ей — вот в чем была единственная цель, достаточная и желанная для него, но достаточная ли и желанная для нее?

— Я не хочу быть причиной разлада в твоей семье, — говорила она о том, что, действительно, беспокоило ее, и все же втайне боялась, что он согласится с ней, увидев, каким тяжелым препятствием могут стать и уже становятся их отношения для всей его дальнейшей жизни, для его отношений с семьей, родственниками, друзьями и для его карьеры. Но она должна была ему это сказать. Хотя бы это она должна была ему сказать. — Твои родители, и особенно твоя мама, миссис Файнс, я ее хорошо понимаю... против нас, против наших встреч. И ведь она права: что я могу тебе дать? Пройдет время, и ты будешь тяготиться мною.

— Этого никогда не будет. Я никогда не буду тяготиться тобою. Я беспокоюсь только о том, чтобы ты не тяготилась мной. Неужели ты не видишь, что никто ничего уже не может поменять в том, что случилось... мы встретились, и я не оставлю тебя, они это уже знают. А с мамой я буду еще говорить, рано или поздно она поймет, а не поймет... не это сейчас важно.

— Нет, это всегда важно. Как это может быть не важно? Ты же их единственный сын. — Ванесса прошла к окну, нервно задернула занавеску, потом снова открыла, руки у нее дрожали и искали, чем бы унять дрожь — почему так часто в последнее время мерзнут и дрожат руки, подумала она и скрестила их на груди, пытаясь согреть, и сказала тихо: — Я и так кругом виновата.

— В чем ты виновата? — спросил он.

— В Эрикиной смерти. Что, этого мало? Если бы не я, у нее не случился бы срыв и, может, она осталась бы жить. Так и миссис Харт считает. — Болезненная линия скорби проступила на лице Ванессы, так что впали, провались, как в два колодца, повлажневшие глаза, — хочешь, я тебе скажу что-то сейчас... Только не перебивай. За несколько дней перед ее самоубийством я сообщила Эрике… — Ванесса замолчала, чтоб перевести дыхание, ей стало страшно, неужели она сейчас все расскажет, и Артур, единственный, кто у нее здесь есть, незаменимый в этой стране, опора ее, уйдет, может, уйдет с презрением и отвращением, навсегда. «Ну, не молчи же, лучшего момента не будет, — подгоняла она себя, — пусть он все узнает, пусть узнает, что ты в полной памяти и тебе известно, кто ты, что ты, откуда, как зовут».

Она собралась с духом и уже громче сказала:

— Я сообщила Эрике...

Но остановилась. Чтобы ему было понятнее, нужно было начать издалека, с того самого вчера, когда для нее самой открылось все о Деде и об Эрике.

— Ты был когда-нибудь в мастерской Эрикиного отца? Там есть одна картина... — начала она.

Смотреть на нее было выше его сил — так она побледнела и заволновалась, так беззащитно задрожала голубоватая вена на впавшем, прозрачном виске. Он подошел к ней близко и не дал говорить, ласково взял ее бледное лицо в свои ладони и произнес мягко, но внушительно: