Бремя
Шрифт:
После инцидента женщин распределили по разным боксам, Даяну забрала дочь, прослышав о случившемся в ночлежке. В казарме же наспех сделали ремонт, и не успела просохнуть краска, заселили очередных бездомных. А через несколько дней на стенах проступили темные пятна — брызги крови — известный росчерк зла человеческого. Как то поживется там новичкам? Перелом в состоянии пациентки наступил утром двадцатого марта. Было воскресенье — малая отметка между настоящим и будущим, седьмой день после трагедии в приюте и первый (по американскому календарю) день весны. Чуть приоткрыв веки, и сразу ощутив поток света, бьющего сквозь стекло узкого окошка, Ванесса спросила:
—
И чей-то тихий, незнакомый голос ответил по-русски:
— Двадцатое. Двадцатое марта.
Март. Женский месяц. Ожидание нежности. Подснежники. На влажных, волнистых холмах там, дома, рождалось их столько, сколько звезд на небе. Ночью — звезды, утром — подснежники. Чтобы не унывала земля, чтобы не теряла надежды. Так вот и она сама, тоже часть земли и неба, нуждается в звездах и в подснежниках. Для чего же еще она осталась в живых — как не для того, чтобы и через нее продолжалась надежда? Такой вот неистребимый элемент вечности в маленькой судьбе...
— Хорошо, наверно, на улице?
— Тепло. С утра солнце открылось. Снег начал таять.
— А что был снег?
— Метель мела.
Несса потрогала слабой рукой щеки и лоб. В коже чувствовалось жжение и неприятное натяжение, какое бывает от сильного мороза, но боли не было.
— Что с моим лицом? — спросила она и напряглась, жар подступил к голове. Что стало с лицом? Она вспомнила, что эта мысль тревожила ее даже в забытьи.
— Швы сняли. Раны понемногу начали заживать. Все будет хорошо. Время берет...
— А кто вы? — повернулась Ванесса к женщине, и только тогда увидела, что одета сиделка в черное и длинное и голова повязана. — Вы же не медсестра?
— Нет. Не медсестра. Я в монастыре служу.
— Монахиня?
— Монахиня. Агафия.
— А как вы здесь оказались?
— Услышала о вас от прихожан, в статье читала, вот и приехала. Может, помощь, какая понадобится.
— В статье? В какой статье?
— В русской газете... Вам если сейчас жить негде, может, у меня остановитесь? На двоих места найдется...
— А что меня уже выписывают?
— Скоро. Через дня два, пожалуй, выпишут. Они вас дольше в госпитале держать не могут. Свою работу сделали. Вам теперь нужен домашний режим. У вас, конечно, замечательные подруги. И все хотят помогать. Но мне думается, обратно в ночлежку вам нельзя. Поедемте со мной? Поживете, пока не окрепните.
Лицо монахини, как и голос, излучало спокойствие. Полное отсутствие следов задавленных страстей. Чистая гладь. Божья благодать. Кожа — бледная, аж светится, а кисти рук — тонкие, прозрачные, словно из воска, от худобы плеч согбенная фигура кажется немощной, но в общем облике угадывается сила и хрупкая грация — качества, редко существующие в человеке одновременно. И текут теплые ручьи из глаз. С ней — уютно. С ней хочется уехать.
«А ведь мы, наверно, одного возраста, — подумала Ванесса, быстро обретая прежнюю полноту чувств и памяти, — может быть, даже из одних мест. Судьбы разные. Разная мера чистоты. Интересно, как она боролась с искушениями? Ведь не могло у нее не быть искушений? Бес не сам переступает порог твоей души, а приглашает к себе. Он работает только с добровольным клиентом. Его дело охмурить. Твое дело отказаться и не переступить. И если начать вспоминать сейчас свои грехи — странно, это почти физическое ощущение, что совершались они в доме нечистого, в его одобрительном присутствии. Точно помнит его присутствие и его одобрение и когда изменяла Артуру с Андреем, и когда теряла ребенка в долгоиграющем мрачном припадке отчаяния. Была и пребывала в его
— А ваш монастырь далеко от Нью-Йорка, матушка? — пытаясь остановить поднимающуюся внутреннюю бурю, спросила Ванесса.
— Далековато. Четыре-пять часов на машине. Но теперь дороги получше. Да ведь нам, куда торопиться. Поедем потихоньку, с остановками.
— Вы что сами за рулем?
Матушка Агафия смущенно улыбнулась.
— Пригождается иногда.
Но не ушло смятение, и Несса не удержалась выплеснуть, что вскипело с первой минуты, как матушка Агафия представилась ей:
— Мою подругу убили... В то самое время, когда она только верить начинала. Как монашество такое объясняет? — вопрос прозвучал болезненно и зло. Сама того не ожидала.
— Монашество ничего не объясняет, — примирительно ответила матушка, — монашество молится... призвано молиться.
— Но люди простые — не монахи — хотят объяснения. Почему Магдалина? А не я, например, я — грешнее, намного грешнее — или не Робин, убийца? Вы слышали, что у Магдалины сынишка десятилетний остался?
— Слыхала.
— Ну и что вам ваше прозрение подсказывает? За что он-то наказан?
Матушка Агафия опустила голову и молчала, может, молилась про себя, может, ответа искала. В конце концов сказала:
— Я не знаю, Бог знает.
— И это не мешает вам верить? То, что вы ничего не знаете и ничего объяснить не можете?
— Наоборот, помогает. Мы многого не знаем здесь. Там все откроется, что здесь непонятно и страшно.
— А если этого «там» нет, а есть только «здесь»?
— И неверие там разрешится. Вот это я, пожалуй, единственное, что хорошо знаю; то, что в ином мире все разрешится. Да вы ведь, мне говорили, тоже христианка?
— Христианка, только в уме — одни вопросы... Значит, какая я христианка?
— А вы пока отложите их, вопросы свои. Вам пока нельзя ими мучить себя. Я тоже так делаю, когда уж слишком непонятно. Обхожу их, потому что ум у меня небольшой, на него никак не могу полагаться. Потом, глядишь, ответы сами собой появятся.
Усталость снова накатила волной, и Несса закрыла глаза, но не ушла в себя, а начала думать. Почему-то отчетливо вспомнился разговор с князем Львом Николаевичем Мышкиным в палисаднике «Желтого круга». Галлюцинация, конечно, теперь-то она это понимает, но насколько живая и реальная, насколько каждое слово отчеканилось в сознании. Для чего? Что все это значит? Ведь и с ним она о том же говорила. «Вы, Ивана Ивановна, ум в сердце опустите и ждите, — советовал он. — Увидите, что будет». «Что же будет?», — спросила она тогда. «Ум сердцу подчинится». Да разве и Васса ни твердила ей: «Человек сердцем любит — не умом, значит, сердцем и верит — не умом. В голове — все мешанина, оттого она и кипит, и бунтует». Против кого же? Против Бога? Значит, догадывается ум, что Бог существует, только воле Его противится, смириться не хочет. И сама Ванесса, после убийства Магдалины, на пороге чего сейчас — мятежа или добровольной капитуляции? Но и в том и в другом, ей нужна опора. В одиночку она слишком слаба. Не телом только, но духом, прежде всего. Ей необходим кто-то рядом, защитник, брат, сестра...