Бремя
Шрифт:
Задерживало Ванессу и другое — нечто, сверлящее временами сознание, как недодуманная мысль или незаконченный разговор. Невыносимым ей порой казалось оставить Нью-Йорк, не повидав Артура.
— Да может он уже вернулся и ищет тебя! — горячо восклицала Магда. — Ну что тебе стоит пойти и узнать!
Но хотела ли Несса быть найденной? И да, и нет. Конечно, она соскучилась, кто бы знал, как сильно соскучилась, но жила в ней с некоторых пор особая, тихая, не стремящаяся к действию, не требующая компенсации любовь — не просто чувство, а состояние — зрячее и зрелое, как непоколебимая уверенность верующего в невидимом.
И все же однажды, не отдавая себе отчета в том, куда ехала, почему вышла именно на той станции метро и как брела по знакомым улицам, не обращая внимания на подсказки в виде навесных скульптур на подоконниках и карнизах зданий, красочных рождественских витрин антикварных
Несса стояла, прислонившись к стене на противоположном углу улицы, и не могла отвести глаз от происходящего там, где когда-то была хозяйкой. Женщина все двигалась по квартире, то исчезая, то снова очерчиваясь сквозь стекло, и Ванесса, как ни пыталась, не могла разглядеть лица, и, почти не дыша, ждала, что вот сейчас появится и Артур, и тогда она уйдет, тогда уже будет стыдно, нехорошо подглядывать за чужой жизнью, уйдет, каких бы усилий это ни стоило, но он не появлялся, уже совсем стемнело, и прохожие начали оглядываться на нее, кто с любопытством, кто с подозрением. Но тут шторы закрылись, включился свет и через несколько минут выключился, Несса почувствовала, как от перенапряжения закружилась голова: «Уходи, — сказала она себе, — немедленно уходи... Какой стыд, какой позор!», — и сделала несколько шагов в сторону метро, ноги не слушались, но потом не удержалась — оглянулась и обомлела: Кэтрин Файнс, мать Артура спускалась с крыльца дома с опущенной, непокрытой головой: те же русые волосы, собранные сзади, те же мягкие, неторопливые движения и грусть, бьющая в глаза даже на расстоянии, грусть во всем облике... Миссис Файнс перешла дорогу, Несса стояла как вкопанная: «Я должна с ней поговорить, — внезапно решила она, — я должна узнать, что с ним, где он. Это последний шанс, хоть что-нибудь услышать о нем...». Кэтрин уже почти поравнялась с Нессой, но поравнявшись, все так же, не поднимая головы, вежливо обходя, сказала: «Извините, мисс». И все...
Узнать ее Кэтрин, наверное, и не могла, и дело было не в сумерках и не в опущенном взгляде, но в том, что Несса изменилась, похудела и осунулась, может, даже постарела, и вместо локонов — дешевая стрижка, и вместо дорогой шубы — приобретенная на распродаже немодная куртка, и вместо богатой хищницы — бедная бездомная.
* * *
Если бы Ванесса не попала в тот вечер на церковную службу, смятение бы съело ее. Но — слава Богу! — есть целительный покой: приглушенный электрический свет при свете истинном, при свечах и молитвах, что входят в душу и поднимают над суетой и над еще минуту назад казавшимися чрезвычайно важными, неразрешимыми проблемами. Так же чрезвычайно неожиданно они теряют остроту здесь, в убежище, от врагов видимых и невидимых, и от нас самих. Несса встала в углу на колени. «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу... Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу...».
Она сразу же согрелась, глаза закрылись сами собой: «Придите поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу Нашему...».
Снова, как тогда, в то утро на террасе, Несса ощутила тихую причастность к Богу и невыразимую осведомленность Его присутствия рядом. Вдруг... жарко,
«Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам...».
«Так, Господи, но и псы под столом едят крохи...».
Голос сорвался, но не отступила.
И Он... оглянулся. Подал руку. Не посмела она поднять голову, дрожащими губами прикоснулась к ней.
«Вставай! Вера твоя спасла тебя! — сказал Господь. Ванесса открыла глаза, внимая смиренному гласу с паперти, полностью соединяясь с ним:
Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй.
Горчие слезы текли и текли по щекам: беззвучно, одним только сердцем плакала женщина: «Сегодня и завтра, днем и ночью, во здравии и болезни, во сне и наяву, в земной жизни и вечной — Господи, помилуй мя!».
И новое утро пришло ясное до прозрачности. Как будто и не зима на дворе, а весна, если не смотреть на унылое однообразие бронксовских построек и мрачное одиночество тусклых окон, но подняться и взглядом, и помыслом вверх и ступить на воздушный мостик между двумя яркими облаками, раскинув в стороны руки... вот оно ощущение полета, признак крылатого существа, мучающий чуть ли не с рождения. И что приют для бездомных, и что бедность, и что безродность, если есть радость другого родства. Сам Господь не сочувствовал отстраненно и свысока ранам ее, но принял их на себя и понес.
* * *
Нессин контракт с юридической фирмой заканчивался, и она начала готовиться к отъезду. Унимая зашкаливающий пульс, заказала по телефону билет: «Одно место до Москвы, пожалуйста...». А от Москвы обязательно поездом, только поездом... Все чаще и чаще ей представлялся дом. Детство, пахучее, как свежий виноградный куст, по велению странного волшебства простиралось пред нею всегда неожиданно и шелестело листвой, и сверкало спелыми гроздьями, закрывая, как случайную, неудачную декорацию, текущую реальность — вечно сонную ночлежку, грязное нью-йоркское метро, дерзкую головокружительную гордыню небоскребов, безупречные воротнички и галстуки высокооплачиваемых чиновников, их профессиональные улыбки, пеструю суету городских улиц в часы пик, опять ночлежку с серыми сырыми лицами ее обитателей... Зеленели бархатом обширные поля вместо всего этого. Поднимались вдруг в воздух, словно сговорившись, десятки ярких бабочек и корольков и устремлялись каждый к своему цветку или травинке.
«Скажи, Деда, что такое трава и что такое бабочка?» — спрашивала маленькая девочка у доброго синеглазого старика. И он задумывался на минуту, улыбаясь. И в самом деле, что трава? И что бабочка? Есть ли им определение и разгадка? Вот так детская мудрость! Упростила тайну вселенной до одного невинного вопроса!
«Трава — это Божье создание, и бабочка — Божье создание», — отвечал старик.
«А я, Деда, тоже Божье создание?»
«И ты, Иванка, Божье создание».
«А почему у меня крыльев нету?»
«Как нету? И у тебя есть. Только они пока крошечные, как ты сама. А вырастешь — и крылышки твои тоже вырастут. И наступит день — расправишь их и полетишь...».
«До самого неба?»
«До самого неба».
«А если упаду?»
«И если упадешь, встанешь и снова полетишь...».
«И потом уже никогда не упаду?»
«Нет, Ваня, не упадешь. Потом уже крылья будут крепко держать тебя. Только не забывай, что бы ни было, ни забывай, что умеешь летать...».
* * *
Анжелика была очень довольна тем, что вывела Робин на чистую воду с увозом бесплатного хлеба от несчастных старушек. Теперь они имели свою буханочку каждое утро — Робин прекратила опустошительные набеги. Да и вообще, как-то поутихла, затаилась. Даже с Риткой перестала общаться. Приходила угрюмая поздно и чуть свет исчезала из бокса. И постепенно, само собой отношения между женщинами налаживались. В вечерние часы иногда завязывался разговор. Кто-то мог рассказать историю, кто-то делился сокровенным, следуя непреодолимой нужде человеческой — открывать душу ближнему. Ванесса покупала русский, черный шоколад в магазине «Золотой ключик» на Брайтоне и угощала соседок. Расписная коробка с красавицей — кровь с молоком, в парче и серебре — переходила из рук в руки.