Бретонская колдунья (сборник)

Галанина Юлия

Абдулла вздохнул.

– Побережье длинный – пустыня нет! – непонятно сказал он. – Здесь, около города, земля называется Триполитания. На юге – земля Феццан. Оазисы папа шейх были в Западном Феццане. Там есть и зената, и бану аль-вади. В пустыне нет границ. Власть меняется и меняется – а оазис стоит. Оазис – узелок жизни. Теперь многие оазисы отошли от власти шейха Али. Надо возвращать.

– А почему… – начала было опять Жаккетта.

Но Абдулла молитвенно протянул к ней руки.

– Хабль аль-Лулу, иди в баню! – попросил

он.

* * *

И Жаккетта пошла в баню.

* * *

Баня ее потрясла до глубины души.

Расположенная в центре, не так далеко от мечети ан-Нага, она куда больше походила на дворец из сказки, чем на помещение, где моются. А уж усадьба шейха по сравнению с ней казалась скопищем убогих лачуг. Там был даже фонтан!

В бане Жаккетту намылили, размяли, умастили розовым маслом, напоили шербетом и накормили сластями.

И чистая, умиротворенная Жаккетта решила, что, будь она на месте Господа Бога, она бы сделала рай в виде восточных бань. Жалко, что он сам до этого не додумался!

А чуть позже в голову Жаккетты закралась и вовсе крамольная мысль: а вдруг и правда часто мыться не так уж вредно для здоровья?

Глава XII

Жанне было плохо.

Страдали и тело, и душа.

Отравление не прошло бесследно, и теперь частенько болел желудок, тупо, ноюще, неотвязно.

Но куда сильнее всех телесных мук болела душа.

Жанна с отвращением просыпалась утром: начинался еще один бессмысленный день. Утоптанный унылый двор, одинокое дерево. Синий и красный. Небо и глина. Эта картина раскаленным прутом была уже выжжена у нее в голове.

Жанна опускала ресницы, – но утоптанный двор, одинокое дерево, небо над красной глиняной стеной, – все стояло перед глазами.

Жанна молилась, но молитва не успокаивала душу. Да и не верилось, что слова мольбы достигают ушей тех, к кому она была обращена. Здесь царил другой Бог, и знамена его были зеленого цвета.

Мысли о смерти, легкой и безболезненной, стали приходить в голову Жанны. Так хотелось полного покоя. Безмятежного. Она была никому не нужна. Не обижали, но и не замечали. Вычеркнули из мира. Французская принцесса…

Даже в доме у Бибигюль кипела жизнь. И хотелось бороться, что-то делать, строить планы на будущее.

А здесь все одно и то же: утоптанный двор, одинокое дерево, небо и глина.

Единственной цепочкой, удерживающей сердце от падения в беспросветную бездну, были воспоминания о Марине. Только ими жила Жанна. Воспоминаниями и упорной надеждой.

«Аромат его черных волос, когда он склоняет голову над моим лицом. Кудри падают вниз и касаются щек. Щекотно…

Какие теплые руки… А вены – как шнуры. Хоть это и кажется многим придворным неженкам некрасивым. Глупые – значит, их кавалеры не держали в руках ни меча, ни копья. А какие длинные пальцы…

Ну какой же он большой…

Хочется просто прижаться к нему. Прижаться и замереть. И чувствовать, как его тепло перетекает в тебя. И ничего больше не надо. Ничего…»

Утоптанный двор, одинокое дерево. Красный и синий. Небо и глина.

* * *

В усадьбе царила деловая суматоха.

Шейх решил выехать поохотиться в припустынные земли, и все дружно кинулись собираться.

Хабль аль-Лулу, конечно, удостоилась чести быть взятой в поход. Остальные наложницы остались в усадьбе.

Как уже давно заметила Жаккетта, и женщины, и усадьба в Триполи были нужны шейху только для дела, для политики. Но никак не для души.

Душа его осталась в Сахаре. Там был и его настоящий дом, и жены (если они, конечно, были).

Перед выездом из усадьбы все мужчины встали в неровную линию, лицом к Мекке. Шейх прочитал молитву, прося у Аллаха удачной поездки.

По окончании молитвы люди опустились на колени и поклонились, прикладываясь лбами к земле. Можно было трогаться.

Шейх и воины гарцевали на лошадях, а необходимый в дороге скарб был нагружен на верблюдов. Там же ехали и нужные в походе невольники.

Для Жаккетты соорудили над седлом верблюда что-то вроде палатки. Она забралась туда, верблюд поднялся, и караван неспешно двинулся в путь.

* * *

Они выбрались за городские ворота и пошли отмеривать размашистым неторопливым верблюжьим шагом промежутки пути.

Всадники, для которых ход верблюдов был слишком медленным, то исчезали впереди, то возвращались, кружа вокруг каравана, как борзые вокруг охотника.

Двигаясь в южном направлении, караван миновал возвышающийся на одном из холмов маленький белый домик с куполом, скупо украшенный резьбой.

Это была могила какого-то святого человека, при жизни, наверное, гонимого и унижаемого, но зато после смерти приобретшего ореол чудотворца и мученика.

* * *

Жаккетта колыхалась в седле и ждала, когда же в голове зазвучат посланные Аллахом стихи. Но, увы, не дождалась.

Это ее не удивило: после истории с заупрямившимся и не захотевшим вылезать из лампы джинном она знала, что от всех этих восточных чудес неправоверным мало что перепадает.

Поэтому хорошо живут здесь только мусульмане и ездить им через пустыню не скучно.

Сиди себе на верблюде, покачивайся да слушай посылаемые стихи.

А в половине колец и в некоторых лампах джинны только того и ждут, чтобы правоверный их освободил и начал гонять по делу и без дела. То за едой, то за дворцом, то врагов владельца лампы в нужнике топить.

Одно лишь утешало: джиннов у них на Востоке развелось столько, что вся польза от них кончилась.

На каждого джинна у соседа за забором свой есть. Вон как у госпожи Фатимы и Бибигюль. Поэтому сильно на них не поездишь.