Брежнев. Уйти вовремя (сборник)
Шрифт:
Спускаюсь по трапу. Как все-таки приятно, что народу немного и мне не придется стоять по стойке «смирно», деланно улыбаться и принимать цветы в целлофане!
Мы садимся в громадную черную машину Брежнева, и кортеж неспешно направляется в Москву.
Наши переводчики сидят напротив нас. У меня теперь новый переводчик. По неизвестным мне причинам – скорее всего, из-за преклонного возраста – Андронников вышел на пенсию. Его заменила молодая женщина русского происхождения Катрин Литвинова. Я спросил, состоит ли она в родстве с бывшим советским наркомом иностранных дел,
– Да, – ответила она мне, – но родство очень дальнее. По матери я из казаков.
Она старательно поджимает колени, чтобы не задеть нас. Леонид Брежнев с некоторым удивлением разглядывает ее смазливое личико со светлой кожей славянки. Ее акцент, несомненно типичный, ласкает слух. Брежнев сразу же принимается пояснять:
– Я приехал встретить вас в аэропорт вопреки мнению моего врача. Он запретил мне это. Вам, должно быть, известно, что в последнее время я отказываюсь от визитов. Но я знаю, что вы содействуете развитию добрых от ношений между СССР и Францией. Я не хотел бы, чтобы мое отсутствие было неверно истолковано. Вы наш друг.
Он сидит, откинувшись назад, в своем сером пальто. На лбу проступают капельки пота. Он вытирает его платком.
Я благодарю его. Говорю такие банальные фразы, что самому стыдно от их плоскости. Моя переводчица придает им теплоту, говоря высоким голосом в нос, с гортанным придыханием. За окном знакомые виды, все то же мелькание берез.
Брежнев снова начинает говорить. Он произносит по-русски какую-то короткую фразу, не напрягая голоса.
Переводчик воспроизводит ее почти так же – отрешенным и спокойным тоном.
– Должен признаться, я очень серьезно болен.
Я затаил дыхание. Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывает, сколько месяцев ему осталось жить? И если то, что он сказал мне, правда, способен ли он в самом деле руководить необъятной советской империей?
Между тем он продолжает:
– Я скажу вам, что у меня, по крайней мере как мне говорят врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти. Вы, кстати, обратили на это внимание в Рамбуйе. Это раздражало. Но меня очень хорошо лечи ли, и все теперь позади.
В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации будут губительны для него?
– Теперь все намного серьезнее. Меня облучают. Вы понимаете, о чем идет речь? Иногда я не выдерживаю, это слишком изнурительно, и приходится прерывать лечение. Врачи утверждают, что есть надежда. Это здесь, в спине.
Он с трудом поворачивается.
– Они рассчитывают меня вылечить или по крайней мере стабилизировать болезнь. Впрочем, в моем возрас те разницы тут почти нет!
Он смеется, сощурив глаза под густыми бровями. Потом следуют какие-то медицинские
Он кладет мне руку на колено – широкую руку с морщинистыми толстыми пальцами, на ней словно лежит печать тяжелого труда многих поколений русских крестьян.
– Я вам говорю это, чтобы вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, увидите. Я – малый крепкий!
Вдруг он неожиданно меняет тон:
– Вы хорошо знаете президента Картера. Что вы о нем думаете?
Я отвечаю:
– Пока что я встречался с ним всего два раза. Он хорошо прорабатывает вопросы. Ему не хватает опыта в международных делах, однако он способен довольно быстро вникнуть в суть проблемы.
– Нет, я не об этом. Я спрашиваю, что вы думаете о нем как о человеке. За кого он меня принимает?
Брежнев горячится, сам себя заводит, в конце концов кипит от обиды:
– Он без конца шлет мне письма, очень любезные письма. Но я не просил его мне их писать!
Я говорю:
– Он мне тоже пишет. Он пишет Шмидту, пишет Каллагэну. Похоже, что у него такая привычка.
Но Брежнев уже не слушает меня. Он продолжает раздраженно говорить сам с собой:
– И вот он шлет мне все эти письма. А затем в конце недели отправляется куда-нибудь на Средний Запад или в какой-нибудь университет. И там начинает меня оскорблять! Он обзывает меня так грубо, что я никак не могу этого стерпеть. Он считает, будто я об этом ничего не знаю. Но я получаю все его речи. Значит, по его мнению, со мной можно так обходиться! Да что же он за человек? Что о себе воображает?
Негодование бьет через край. Он явно глубоко задет, чувствует себя обманутым. По-видимому, советскому лидеру оскорбления не столь привычны, как нам! Но и на самом деле бесконечный поток записок и писем от Джимми Картера начинает надоедать.
Брежнев замолкает. Его возбуждение спадает. Мы подъезжаем к Москве. До самого приезда он не произносит ни слова. Переводчики сидят молча, как их обязывает профессиональная этика.
И вот я у того же самого въезда в Кремль, у того же лифта, в тех же апартаментах, только на этот раз без Анны Эмоны.
На следующий день состоялось несколько бесед по конкретным проблемам, и я с удивлением отмечаю, как точно сохранились у него в памяти целые фразы, сказанные во время наших предыдущих встреч. Он никогда больше не вернется к вопросу о своем здоровье.
ТАЙНА ПРЕЕМНИКА БРЕЖНЕВА
Весной 1977 года двум продюсерам телепередачи «Рентген», идущей по «Антенн-2», Жан-Пьеру Элькаббашу и Пьеру Сабба пришла идея подготовить передачу под названием «Двадцать пять лицеистов в гостях у президента республики». Я согласился. Эта передача с участием Жака Шанселя и Жан-Пьера Элькаббаша состоялась 8 июня 1977 года. Продюсеры набрали лицеистов, мальчиков и девочек, парижан и провинциалов самого разнообразного социального происхождения. Каждый из них мог задать любой вопрос. Я пытался на него ответить.