Брежнев. Уйти вовремя (сборник)
Шрифт:
Один из лицеистов спросил меня:
– Вот вы глава государства, можете ли вы управлять страной, не прибегая ко лжи? Есть ли, на ваш взгляд, связь между моралью и политикой?
Я ответил ему, что управлять, не прибегая ко лжи, можно и, как мне кажется, я поступал именно так в течение трех лет, однако существует ряд секретов, не подлежащих огласке. И добавил:
– Но секретов гораздо меньше, чем обычно полагают! В настоящий момент я, вероятно, знаю три или четы ре важных секрета, не больше.
Жан-Пьер Элькаббаш тут же попросил меня уточнить, что я имею в
– Я имею в виду секреты, касающиеся министерства внутренних дел, возможных научных открытий. Со временем они станут известны. Что касается внешней поли тики, то речь идет о предстоящих событиях и мы обладаем информацией о том, что может произойти в ближайшем будущем.
На что я намекал?
Помню, как я пытался быстро назвать самому себе государственные тайны, которые мне казались наиболее важными, в том числе имя человека, которого Брежнев избрал своим преемником…
Одна лицеистка спросила меня высоким приятным голоском:
– Не могли бы вы нам о них рассказать?
– Нет! Не могу! Даже если вы будете соблюдать тайну, они перестанут быть государственными секретами!
Взрывы смеха. Мы переходим к другому вопросу.
Итак, первая тайна, о которой я подумал, отвечая Жан-Пьеру Элькаббашу – имя преемника Брежнева. Его сообщил мне но секрету Эдвард Герек, Первый секретарь Польской коммунистической партии.
Время от времени я вел с Тереком довольно откровенные беседы: этому способствовало его происхождение и воспитание: Герек родился в семье польского шахтера, эмигрировавшей во Францию в двадцатые годы. Позже, когда отец скончался, мать Терека вторично вышла замуж за другого шахтера, тоже поляка, работавшего на угольных шахтах севера Франции. Таким образом, вплоть до войны он воспитывался среди французов и бегло говорил на нашем языке. Партийная молодость Терека началась с его вступления в ряды французской молодежной коммунистической организации; затем уже в Бельгии, во время оккупации он был активистом местной компартии.
Его жизнь во Франции, в частности в провинции Овернь, его незыблемый патриотизм – в беседах он через каждые десять слов говорил «Польша» или «польский» – все это составляло общий фон наших бесед. Мы знали друг друга достаточно хорошо, чтобы иметь ясное представление о наших взглядах и убеждениях и не стараться повлиять на них. Мы могли говорить как представители двух систем, двух держав, не нападая друг на друга и не пытаясь друг друга разоблачить. Это позволяло каждому из нас ближе познакомиться с точкой зрения противника и как бы взглянуть на нее изнутри.
Я задавал ему прямые вопросы: «Почему вы решили стать коммунистом?»; «Верите ли вы на деле, что коммунистический строй способен обеспечить успешное развитие польской экономики?»; «Как ваша мать, католичка, относится к тому, что вы возглавляете польское коммунистическое государство?»
Он отвечал мне без обиняков, зачастую пускаясь в долгие объяснения, возвращаясь к началу своего жизненного пути; иногда с волнением и с долей грустного юмора рассказывал о некоторых эпизодах из
Когда интересы наших двух стран совпадали, как, например, во многих областях экономического и финансового сотрудничества, он был корректным и надежным собеседником.
Эдвард Герек был личным другом Брежнева. Он сообщил мне (хотя я и не могу ручаться за достоверность его слов, так как наша разведывательная служба не имела ни одного гражданского агента в Советском Союзе), что мать Брежнева была полькой.
Брежнев это скрывал, поскольку русские к полякам относятся с сарказмом и презрением. Тем не менее польский был в прямом смысле его родным языком, и с Тереком они нередко говорили по телефону по-польски.
Летом Герек отдыхал в Крыму, на даче, расположенной по соседству с дачей Брежнева. Они часто встречались и, по-видимому, вели доверительные беседы.
В октябре 1976 года я нанес Тереку официальный визит в переданной в его распоряжение резиденции, находящейся на юге Польши, в карпатских лесах, неподалеку от границы Советского Союза. Мне довелось там увидеть, как внезапно обрушивается русская зима, и я отчетливо представил себе, какое суровое испытание выпало на долю солдат Великой армии при отступлении. Накануне моего приезда стояло, говорят, еще лето, зеленое и солнечное, однако неожиданно разбушевалась сильнейшая буря, имевшая даже трагикомические последствия: вертолет, на который мы сели в Жешуве, попал в такую болтанку, что наш перепуганный переводчик потерял сознание. Пришлось уложить его на пол и сделать искусственное дыхание. Это затянуло переговоры, впрочем, учитывая оглушительный грохот, продолжать беседу не имело смысла.
Вечером следующего дня в разговоре наедине Герек сообщил мне по секрету:
«Брежнев говорил со мной о своем преемнике. Хотя Брежнев еще достаточно здоров, но он уже начинает подыскивать себе замену, что совершенно естественно. Думаю, вам будет полезно знать, кого он наметил. Разумеется, это должно остаться между нами. Речь идет о Григории Романове, в настоящее время он возглавляет ленинградскую партийную организацию. Он еще молод, но Брежнев считает, что Романов успеет набраться опыта и что он самый способный человек».
Эта информация воскресила в моей душе одно воспоминание – мой визит в Москву в июле 1973 года, когда я в качестве министра финансов в последний раз возглавлял французскую делегацию на встрече советско-французской комиссии. Глава советской делегации Кириллин организовал в нашу честь традиционный завтрак, на который был приглашен ряд высоких советских руководителей. Один из них поразил меня своим отличием от остальных, какой-то непринужденностью, явной остротой ума. Он выделялся на общем сером фоне. Я спросил, кто это такой, и, вернувшись в посольство, записал: Григорий Романов. Затем попросил нашего посла навести о нем справки. Мне составили краткое жизнеописание Романова, причем было отмечено, что он входит в число наиболее перспективных деятелей партии.