Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Чайкам и сорокам разрешалось быть на острове, а бедняцким овечкам нет. Вот он какой был, богатей Синтор!
Пришлось Миккелю забирать Ульрику.
– Будешь жить с нами в каморке, - сказал он, подталкивая ее в лодку.
– Да не прыгай так, потопишь нас обоих. Я не знаю стихов от наводнения в лодке.
Овечка улеглась смирно между скамейками, и они отправились домой, к бабушке и Боббе.
Миккель все лето запасал сено и вереск, чтобы Ульрике не голодать зимой. И все-таки он и овечка думали: "Продержать бы Синтора всю зиму на одном
Бабушка прибила рысью шкуру гвоздями над фотографией Петруса Миккельсона. А Миккель сел на скамеечку у плиты и не успел опомниться, как в голове у него слржился стишок. Он отыскал огрызок карандаша, нашел кулек из-под муки и записал на кульке:
Стихи, сочиненные Миккелем Миккельсоном
29 августа 1891 года
Рысь по берегу неслась,
А вверху овца паслась.
Миккель камень приволок,
Приготовился, залег.
Рысь-воровка - прыг!
Но как раз в тот миг
Миккель камень вниз свалил
И воровку задавил.
"Миккель Миккельсон собственноручно", - подписался он большими кривыми буквами.
Вообще-то ему было жаль рысь. Миккель любил животных; к тому же у нее были такие красивые кисточки на ушах и такая мягкая шерсть. Но тут он посмотрел на Ульрику и спросил себя: "Значит, пусть бы лучше сожрала Ульрику, так, что ли?" На всякий случай, он приписал внизу: "Сия рысь убита для самообороны. Што и подтверждает Миккель Миккельсон чесным словом".
Зима тянулась долго. Ульрика спала возле Боббе, Боббе возле Ульрики. Однажды через залив прошли по льду три лисы. Миккель сидел на подоконнике и видел их. Они покружили возле сарая, но там было пусто. Тогда лисы отправились дальше, в курятник Синтора, и загрызли одиннадцать породистых кур.
А вот рысей он больше не видел. И никто во всей округе не видел.
Настала весна, по Бранте Клеву побежала вниз талая вода. На постоялом дворе кричали под застрехой скворчата.
Пробилась травка, и Ульрика Прекрасношерстая запрыгала на воле - худая, как деревяшка, потому что весь последний месяц она ела один вереск да черствые горбушки.
Сперва они привязали ее к колу возле дома. Но Ульрика бегала вокруг кола, пока не намотается вся веревка, и падала от головокружения. Веревка была слишком короткая, а трава чересчур редкая.
– Ее надо в лес пустить, - решила бабушка.
– Отвяжи овцу, Миккель. В лесу она хоть несколько травинок, да найдет. А вечером покличем домой.
И овечка побежала в лес. Боббе побежал было с ней, но наверху Бранте Клева повернул назад, лентяй этакий!
Правда, он немного поскулил вслед Ульрике. Миккель попытался сочинить стихи про этот случай, но не мог придумать рифму к словам "Ульрика" и "голодная". Так и бросил.
К тому же вечером овечка вернулась. Бабушка Тювесон взяла ломоть хлеба, вышла за дом и покликала:
– Рика-рика-рика!..
Боббе лаял. Миккель бил в жестянку. Ульрика
А вечером седьмого дня овечка не вернулась. Бабушка кликала и Боббе лаял, пока не осипли оба. Миккель всплакнул, потом швырнул жестянку прочь и побежал вместе с Боббе в лес.
Кто хоть раз бывал в Брантеклевском лесу, никогда его не забудет. Там есть сосны почти до луны. Там есть трясина, которая засасывает людей, и бездонное озеро. А лосей и оленей - как трески в море.
В ту пору во всем лесу был только один дом. В нем жил Эмиль-башмачник, первый мастер в округе шить туфли и делать овечьи ошейники. Дом Эмиля стоял возле озера, а в озере обитал водяной.
В те времена люди верили в леших, водяных и прочую нечисть. Когда сбивали масло, то на сметане чертили крест, чтобы масло не прогоркло. А если кого одолевали бородавки, то натирали их салом, а потом прятали сало под камень и читали заговор:
Бородавку забери,
В сундуке ее запри,
Затолкай ее в бутыль,
Затопчи в золу и пыль.
И верили, что помогает.
Местному водяному было шестьсот лет. Так говорили сведущие люди и добавляли, что у него вместо вело* водоросли, а нос длиннее весла.
Что правда, а что ложь? Миккель шел вокруг озера и звал Ульрику. В конце концов он вышел к дому. Эмиль сидел на крылечке и приделывал застежки к ошейнику. Рядом лежала новая веревка с крюком на конце. Возле крыльца торчали в земле ржавые ножницы для стрижки овец.
Боббе зарычал.
Эмиль был туг на ухо, и кто хотел с ним говорить, должен был писать на грифельной доске, прибитой к стене гвоздем.
Миккель написал: "Эмиль, не видел беглой овцы? Она не стриженая, моя, Миккеля Миккельсона".
Эмиль скосился на доску, потом покачал головой.
– А лис видал - на той неделе, - сказал он и замахнулся на Боббе ошейником.
– Троих сразу! А когда лисы втроем ходят, с овцой сладят. А то, может, в озеро свалилась.
У Миккеля по спине пробежала дрожь - ведь озеро-то бездонное. Он хотел поймать Боббе, но тот отскочил в сторону, боялся, что привяжут. Боббе нырнул под крыльцо, заскулил, потом вдруг метнулся к хлеву под скалой. Дверь в хлев была прочно заперта. Тогда Боббе подскочил к Эмилю и сердито щелкнул клыками.
Эмиль заворчал, отбиваясь ошейником:
– Если вы не боитесь водяного и у вас есть канат в пять верст длиной, то привяжите кошку и поищите в озере!.. И вообще - кыш отсюда! Не выношу псиного духа! И овечьего тоже. Брысь, псиное отродье!
Боббе попытался схватить Эмиля за ногу, но башмачник запустил в него горстью земли, и пес с лаем побежал вдогонку за Миккелем.
– Не такой уж он сердитый, каким кажется, - объяснил Миккель Боббе, когда они остановились по ту сторону озера. Один живет, вот беда. Ему бы собаку завести. А может, овечку?.. Да, а зачем ему вдруг ошейник понадобился? А, Боббе? И ножницы?..