Бригантина : Сборник рассказов о путешествиях, поисках и открытиях

Коллектив авторов

Серая, влажная тьма охватила Качура, когда он вышел на улицу. Доктор сидел в накуренной комнате, одетый в длинный пестрый халат, с меховой шапкой на голове, и курил длинную турецкую трубку. Когда вошел Качур, он не поднялся навстречу ему, а только протянул руку.

— Э, приятель, наконец-то я вижу вас. Не обижайтесь, что не встаю; устал и лень. Марица! Марица!

В комнату вошла его жена, одетая в такой же длинный пестрый халат, высокая и крепкая. Глаза ее смотрели повелительно, толстые губы улыбались добродушной улыбкой.

— Чаю, Марица! Крепкого, горячего! Это наш молодой учитель.

— И вы такой же пьянчуга, как и мой муж! — засмеялась она в дверях и вышла.

Засмеялся и доктор:

—

Она баба неплохая, но слушаться ее надо. А теперь расскажите, что вас привело ко мне. Ведь неспроста вы пришли, иначе зашли бы гораздо раньше.

Качур хотел весело улыбнуться, но только покраснел.

— Вы сами сказали, чтобы я пришел к вам, когда мне будет худо.

— И теперь вам худо? Хм.

Доктор серьезным взглядом окинул своего гостя, затянулся трубкой и весь окутался густым дымом.

— Что же случилось?

— Ничего особенного.

Качур почувствовал себя неловко и пожалел, что пришел.

— Ну, значит, еще не очень худо, и все можно поправить. Я ведь врач, доктор Бринар, и ни одна сплетница в Заполье не знает столько, сколько я. Во-первых: сегодня вечером в трактире «Мантуя» вы собираетесь учредить просветительное общество и читальню. Во-вторых: влюбились в Минку, которую мы с вами видели, когда ехали мимо; можете отдать должное моей прозорливости, — что было бы мне весьма лестно, — я еще тогда знал, что вы влюбитесь в нее. Это начало и конец всего худого. Крестьяне обычно вызывают меня к больному поздно. Вы пришли ко мне относительно рано. Значит: во-первых — не устраивайте в «Мантуе» и вообще нигде ничего; во-вторых — избегайте Бистры и ее искушений, как сатаны.

Качур сердито ответил:

— Я не для того зашел, чтобы спрашивать вашего совета. Если нужно…

Доктор рассмеялся:

— Ведь и я говорил не потому, что думал, что вы меня послушаете. Ваша судьба решена! Жаль! Вон там, в письменном столе, у меня лежит трактат, в выводах его дается серьезный и весьма обоснованный совет государству запирать в сумасшедший дом всех идеалистов, приносящих человечеству больше вреда, чем пользы. Одни маньяки все разрушают и уничтожают, что, конечно, неверно; другие преследуют человечество своей любовью. Единственное, чего они добиваются, это предоставления возможности шарлатанам прятаться под маску сумасшедших идеалистов и с легкостью заниматься кражей денег и славы…

— Вы так не думаете, — возразил Качур и улыбнулся, надеясь увидеть улыбку доктора.

Но доктор был по-прежнему серьезен и почти негодующе посмотрел на Качура.

— Нет, думаю.

Докторша принесла чай.

— Заварила крепкий, а рому больше не дам.

— Слушайте и учитесь! — подмигнул доктор, скорчив печальную гримасу.

— Значит, вы теперь жених Минки? — спросила докторша.

— Пустое! — перебил ее врач. — Каждый может стать женихом Минки… на неделю.

— Не слушайте его. Нет человека, о котором мой муж сказал бы хоть одно доброе слово…

— Правда, нет такого, — подтвердил доктор.

— А Минка вполне порядочная девушка. Немного легкомысленная, — как, впрочем, все девушки.

— Легкомысленная, правда, — согласился доктор и улыбнулся. — И ты была легкомысленной. Ну, наливай!

Она налила им чаю и ушла.

«Может быть, она была похожа на Минку», — подумал Качур, но, мысленно сравнив широкое грубоватое лицо докторши с тонким лицом Минки, сам же вознегодовал.

Он пил чай.

— Знаете, доктор, почему я пришел к вам? Я вдруг понял то, что раньше только чувствовал. Не подумайте, что меня опьянил этот стакан чаю, но… правда, мысли мои были так чисты, что я без страха мог их показать каждому. Я никому их не показывал, и все равно их забрасывали грязью все, кого я встречал и кто подозревал, что они есть в моем сердце. Любил я эту девушку и люблю ее теперь больше, чем раньше. И, будь она самой Мессалиной, кому

какое дело, раз я ее люблю, кто меня может упрекнуть за любовь, которая чиста? Я бы никогда не сказал другу, честному человеку, что невеста его не любит; он любит ее — и она освящена его любовью, и говорить о ней и думать должно только то, что он сам о ней говорит…

Качур замолчал. Доктор молча смотрел в горящую печь. Качур сам налил себе чаю, чай был горячий и обжигал губы.

— И второе, в чем вы меня упрекаете. Зачем я пытаюсь что-то делать? Если хорошенько подумать, затея эта и впрямь не такая уж стоящая и большого значения не имеет. Но хоть и маленькую, а пользу она принесет, и если бы все поступали так же, как я, наш народ не был бы таким отсталым! Все, абсолютно все несчастья, которые мы пережили, происходят из-за лживого утверждения, будто мы бескультурны и поэтому недостойны вступить в семью других народов, а должны довольствоваться тем, что останется после того, как другие съедят все жирные куски и вытащат изюминки из пышек и жирные клецки из супа. Что же нужно? Нужно показать, что у нас есть культура. Пока что мы только заявили о своем существовании, а теперь надо рассказать и о том, кто мы такие. Прежде речь шла о внешней стороне дела, и, думаю, это было легче, теперь же настало время показать себя изнутри. Прежде враги были внешние, и весь народ встал против них, и свят был тот, кто выступал на народных сходках, требуя воссоединения словенских земель. Я был двенадцатилетним мальчиком, когда у Святой Троицы слушал Тавчара{13}, — я дрожал от восторга и плакал. Теперь я вижу, что собой представляет народ, ради которого я готов пожертвовать жизнью. И будет этот народ таким, каким его воспитаешь, — будет знать то, чему его научишь. Так я считаю. И поэтому мой долг поступить так, как я думаю.

Доктор сильно затягивался трубкой, вся комната была в дыму.

— Бедный парень! Ну, не обижайся. Через десять — двадцать лет все будет по-иному. Умные люди всегда приходят слишком рано, но не будь этого, они не были бы умными. Угадать решительный час, когда он пробил, нетрудно, но предчувствовать его заранее — большое искусство.

Он затушил трубку пальцем, выпил остаток чая и снял халат.

— Вы не возражаете, если я пойду с вами?

— Конечно, нет! — обрадовался Качур.

Вышли в ночь; тут и там дремотно мерцали фонари, бросавшие небольшие тусклые круги на дорогу. Дорога была в лужах. Из темноты заблестели окна трактира «Мантуя».

— Значит, с божьей помощью? — засмеялся доктор и открыл дверь.

— С божьей помощью! — ответил Качур и тоже рассмеялся.

Тяжелый воздух пахнул им в лицо. Комната была полна крестьян и рабочих. Доктор и Качур сели за небольшой круглый стол под зеркалом, и Качур огляделся. Увидев устремленные на него любопытные глаза и заметив, что на лицах, в глазах нет ничего, кроме любопытствующего ожидания, он смутился, в некоторых взглядах и восклицаниях он уловил злорадство. У края длинного стола сидел пожилой плечистый крестьянин с гладко выбритым веселым лицом. Он не отрываясь смотрел на Качура и подмигивал ему. За отдельным столом сидели рабочие. Оттуда на Качура смотрели серьезные доверчивые лица. Деревенские парни говорили громко и с силой стучали стаканами о стол так, что вино разливалось. «Эти уж пьяны», — подумал Качур.

В ту минуту, когда он поднялся и заговорил, двери приоткрыл краснощекий капеллан; он остановился на пороге и с усмешкой осмотрел комнату. Его приход смутил Качура, и первые слова он проговорил нерешительным, заикающимся голосом:

— Крестьяне! Рабочие! Сегодня мы собрались, чтобы потолковать об одном важном деле…

— Францка! Еще литр! — закричал один из парней, и его собутыльники громко засмеялись.

— Кто дал слово? Кто дал слово господину учителю? — спросил с порога капеллан приятнейшим голосом и с улыбкой на лице.