Бриганты
Шрифт:
По приказу Бертрана дю Геклена из замка выскребли все мало-мальски ценное, остальное подожгли, а что не сгорело, разрушили ломами и кирками крестьяне. После нашего ухода на холме осталась груда камней, покрытых копотью. Крестьяне растаскивали их на собственные нужды. Вряд ли у владельца найдутся деньги, чтобы восстановить замок. Нет замка — нет власти, нет власти — нет денег. Что-то он, конечно, поимеет со своих крестьян, но меньше, чем раньше, потому что вынужден будет жить в защищенном месте, в городе, вдалеке от них.
Моя эффективная стрельба из лука поразила не только латников, но и самого Бертрана дю Геклена, который берег своих бойцы, хотя время от времени цинично заявлял, что чем больше погибших, тем больше добычи достанется живым.
— Не похож ты на рыцаря, — сделал он вывод.
— На тех, что сейчас, — не похож, согласен, — сказал я. — Зато похож на тех, какими были рыцари лет двести-триста назад.
— Да,
Я заметил, что во все эпохи люди считают, что раньше жизнь была лучше. Если бы знали, какой она была на самом деле, мечтали бы о будущем. Впрочем, вполне возможно, что информация о будущем заставила бы радоваться настоящему.
Показательная расправа подействовала на остальных защитников городов и замков. Нам сдавались без боя. Больше времени у нас уходило на ожидание новых гарнизонов от графини Пентьеврской. Бертран дю Геклен порой оставлял своих бойцов, чтобы не задерживаться надолго. За месяц с небольшим, который принц Эдуард потратил на осаду лиможского Сите, мы захватили почти два десятка городков и замков. Как по численности населения, так и по значимости захваченного, наши победы были внушительнее.
Впрочем, для Черного Принца важнее было наказать предателей. Умирающий старается утащить с собой в могилу как можно больше людей. Саперы сделали подкоп, обрушили часть крепостной стены. В пролом хлынули солдаты. По приказу английского принца они перебили всех жителей Сите, в том числе женщин и детей, всего около трех тысяч человек. Говорят, улицы были завалены трупами. Пощадили только епископа, который подбил горожан перейти на сторону французов, потому что за него похлопотал Папа Римский, и трех рыцарей, оставленных защищать Сите. Рыцари ведь не предавали принца Уэльского и Аквитанского. Город был разграблен, сожжен и разрушен. Такое впечатление, что принц Эдуард последовал примеру Бертрана дю Геклена. После этого Черный Принц не стал гоняться за нашим отрядом, как мы опасались, а пошел в город Коньяк, где находилась принцесса Джоанна по прозвищу Прекрасная Дева Кента и сыновья Эдуард и Ричард. Там принц распустил армию.
Мы же продолжили отхватывать у него территорию. Нашей добычей стал город Брантом. Как ни странно, сдачу города ускорила расправа, учиненная англичанами в Лиможе. Погибших лиможцев объявили истинными мучениками. Люди этой эпохи, как и других эпох, погибать не хотели, но если смерть приобретала религиозный уклон, появлялась возможность стать мучениками, сразу находилось много желающих. Умереть за веру — это круче, чем от старости. По крайней мере, вкалывать придется меньше.
Едва мы вышли из Брантома, как нас догнал гонец от Карла, короля Франции, с приказом Бертрану дю Геклену срочно прибыть в Париж. Возле французской столицы бесчинствовал отряд англичан под командованием Роберта Ноллиса. Не знаю, от кого узнали наши бойцы, потому что гонец ни с кем из них не разговаривал, но сразу пошли слухи, что Бертрана дю Геклена собираются назначить коннетаблем — главнокомандующим всеми французскими войсками.
— Так ли это? — спросил я напрямую бретонца.
— Вроде бы, — ответил он. — Только слишком большая честь для меня. Не захотят знатные сеньоры, братья короля, его племянники, кузены подчиняться худородному рыцарю.
— Ты теперь граф Молинский, — напомнил я ему о титуле, полученном от короля Кастилии и Леона. Коннетабль любил похвастаться своим новым гербом — на серебряном поле черный двуглавый орел с распростертыми крыльями, красными когтями и лапами, а поверх красный жезл и золотая корона. — Тех, кто откажется выполнять твои приказы, будешь отправлять к королю. Пусть Карл разбирается с ними.
— Это сколько я врагов наживу! — покачал он головой.
— Врагов нет только у того, кто ничего не делает и ничего не говорит, — заметил я.
— Тут ты прав, — согласился Бертран дю Геклен. — Поэтому поедешь со мной вместе с отрядом, а свой оставлю племяннику.
Его племянник Оливье де Манни — двадцатишестилетний мужчина, стройный и среднего роста, — воинственностью пошел в дядю, но гибкости не хватает, слишком прямолинеен. Впрочем, для защиты городов большего и не надо. Бертран дю Геклен продвигал племянника по службе. В рыцари Оливье де Манни был посвящен три года назад, а его дядя — в тридцать пять лет. Теперь племянник станет баннеретом. Семейственность — одно из немногих слабых мест бретонца.
34
Париж оказался не таким уж грязным и вонючим, каким его изобразил в своем романе Зюскинд. По меркам двадцать первого века город, конечно, неряшлив, но не сильно выделяется в сравнение с другими городами Франции. Разве что размерами. Сейчас в нем проживало около ста тысяч жителей. Большинство — на правом берегу. На левом располагались университеты. В будущем этот район назовут Латинским кварталом. Главные улицы более-менее прямые, шириной метра три-четыре, мощеные,
В четырнадцатом веке фраза «Увидеть Париж — и умереть» могла претвориться в жизнь, не зависимо от вашего желания, и именно благодаря школярам. По ночам кое-кто из них бандитствовал помаленьку. Университеты неподсудны светской власти, а церковная относилась к школярам-бандитам с пониманием. Должен же где-то будущий сеятель «разумного, доброго, вечного» достать деньги на обучение и существование?! Работать они не приучены, а просить милостыню отменное здоровье не позволяет. В будущем меня удивляли широкие права, которые имели университеты в Средние века и позже. Я не мог понять, как «ботаники» смогли добиться такого?! Теперь знаю, что средневековые ученые, за редким исключением, больше напоминали братков, чем «ботаников», а университеты принадлежат Церкви, готовят для нее кадры, поэтому находятся под крылом самого Папы Римского, с которым светские государи пока побаиваются связываться. Из-за этого население университетских городов побаивается студентов и, как следствие, ненавидит и мстит им при каждом удобном случае. Для добропорядочного горожанина грохнуть втихаря пару студентов — это святой долг перед городом.
Бертран дю Геклен со своей свитой отправился на правый берег Сены, в Лувр — резиденцию Карла Пятого, а мой отряд поселили в бенедиктинском аббатстве Сен-Жермен на левом. Такова была воля короля. О том, что это большая честь, я понял, когда въехал на территорию аббатства. Оно напоминало большую прямоугольную крепость, разве что вместо башен и донжона была высокая колокольня с остроконечной четырехскатной крышей. Заполненный проточной речной водой ров был шириной метров двенадцать. Внутренняя стена рва укреплена каменной кладкой. Перед подъемным мостом каменный барбакан, в котором несли службу пятеро монахов в кольчугах и шлемах-черепниках, вооруженные короткими копьями и фальшионами. Расположенные по периметру впритык каменные здания высотой метров девять повернуты к миру глухими стенами. Вход в аббатство туннельного типа, с двумя крепкими воротами, оббитыми железом, и железной решеткой. В просторном дворе стояли церковь с той самой колокольней, видимой за несколько километров, базилика, в которой хранилась туника святого Викентия и похоронены четыре франкских короля-Меровинга, две часовни и очень большой скрипторий.
Моих арбалетчиков поселили на втором этаже левого крыла, в одной огромной спальне, в которой стояли в четыре ряда длинные двухъярусные нары, застеленные соломой. Хайнрицу Дермонду и трем моим оруженосцам выделили четырехместную келью в том же крыле, а меня поселили отдельно, в центральном крыле, неподалеку от кельи аббата Эктора — рыхлого пятидесятипятилетнего мужчины, которому большая лысина давала возможность не выбривать тонзуру. Во время разговора он внимательно, неотрывно смотрел на собеседника подслеповатыми, слезящимися глазами и шевелил пухлыми губами, неестественно выпирающими вперед, потому что зубов не осталось, а ставшей великоватой коже надо же куда-то деваться. Говорил он, плямкая, очень невнятно. Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к его речи и научиться понимать ее. Ряса у него была из тонкой шерсти, а под ней — шелковая рубаха. Аббат мылся каждый день, и от него всегда пахло ладаном. Мы проводили с ним много времени. Он расспрашивал меня о войне и записывал услышанное, вел что-то типа исторической хроники. Если в будущем мне попадутся его записи, почитаю, что он написал обо мне или с моих слов. Говорили с ним и о науке, литературе, особенно поэзии, которую аббат Эктор очень любил. Подозреваю, что в юности он грешил стихоплетством. Я тоже в бытность курсантом пописывал рифмованные «сатиры» на своих однокурсников. Текст состоял только из ненормативной лексики и предлогов. И как меня не убили за эти «шедевры»?!