Бриллианты для диктатуры пролетариата
Шрифт:
— Доктор, а если я чистосердечно — не постреляют?
— Я, голубчик, врач и тонкостей этих, право, не знаю… Нуте-ка, ножку на ножку…
— Да, господи, при чем здесь ножка? Я на следующую ночь, как вы уехали, проснулся — весь в поту. Все глаза боялся открыть — думал, вот бы сон это был, вот бы сон… Лежал так, лежал, а потом один глаз открыл — а тут потолок серый и лампочка в решетке. И так я плакал, доктор, всю ночь плакал. А и плакать сладостно: сколько мне еще раз в жизни плакать? И боль чувствовать в руке, словно током пронзило — отлежал на нарах, —
— А раньше о чем думали? — спросил доктор. — Когда начинали все это?
— Вы, пьяный, о чем думаете?
— Я уж, милейший, забыл, когда пьяным был…
— А я пьяный — дурной. За девицу черт знает что могу натворить. Меня, когда пьян, кураж разбирает. Наутро совещусь в зеркало смотреть — плюнул бы в рожу-то, а хмельной сам себе так нравлюсь, сильный я тогда, весь в презрении, а девицам это очень загадочно.
— Вы как в смысле секса?
— Секс — это половой акт?
— Почти, — доктор не смог сдержать улыбку.
— Могу, только если пьяный. Когда трезвый, я с девицами цепенею и слова не могу сказать, не то что секс.
— В роду у вас больных падучей не было?
— Не псих я, доктор, не псих… Я все отчетливо понимаю, что вокруг происходит, где я сижу и что может быть…
Доктор выписал новую порцию успокаивающих средств, хотя в беседе с начальником тюрьмы высказал предположение, что арестованный вполне вменяем.
Той же ночью Белов написал письмо Дзержинскому с просьбой вызвать его на допрос. Когда ему в допросе отказали, он объявил голодовку. От молодого парня этого не ожидали. В тюрьму приехал председатель МЧК Мессинг.
— Какие у вас претензии? — спросил он Белова. — Почему голодовка?
— Потому что меня не допрашивают.
— Вы не в том состоянии, чтобы вас допрашивать.
— Мне каждый день в неведении — как смерть… Я на себя руки наложу!
— В отношении наложить на себя руки — мы этого постараемся не допустить. — Мессинг полуобернулся к начальнику тюрьмы и попросил: — Если будет замечен в подобного рода фокусах, посадите в карцер.
— Ясно, товарищ Мессинг.
— Что еще имеете заявить, Белов?
— А вы мне что имеете заявить?
— Не паясничайте!
— Я не паясничаю. Каждый человек имеет свою манеру обращения… Я хочу знать, что меня ждет, если я принесу покаяние.
— Чистосердечное покаяние приносят, когда человек без этого не может, если он себя хочет очистить… А если он торгуется — «вы мне за покаяние булку», — тут у нас разговора не будет…
— Я не булку прошу, а жизнь…
— Пока ставите условия — разговора у нас не получится. И с голодовкой — прекратите, несерьезно это. Потерпите дня два, а потом заскулите.
— Почему вы так жестоко со мной говорите?
— Скажите спасибо, что я с вами говорю, Белов. Мне очень хочется вас расстрелять — прямо здесь, не сходя с места… Ладно, ладно! Москва слезам не верит!.. На те драгоценности, которые у вас отобрали, можно завод накормить!
— Но мне же двадцать лет! Двадцать всего! — закричал Белов и начал хрустко ломать пальцы. —
— Свою голову надо иметь в двадцать лет… Мне — двадцать шесть, кстати говоря. Хотите — напишите все подробно на мое имя: и про то, как убили Кузьму Туманова, и про то, где оборудовали тайник, — неторопливо говорил Мессинг, замечая, как расширяются зрачки Белова и как он медленно подается назад, — и чем подробнее напишете — тем будет лучше…
— Для меня?
— Больше, конечно, для нас, — усмехнулся Мессинг, — но, глядишь, трибунал учтет ваши глупые годы, глядишь — докажете, что не вы похищали, а другие, а вы только были передаточным звеном…
«Молчи, кругом молчи, — вспомнил Белов отчетливо и до жути явно лицо Ивана Ивановича во время их последней встречи. — Как бы ни было тебе страшно и плохо — молчи. Это я не пугаю тебя, это я тебе свою тайну открываю. Ты гляди: амнистии каждый год — на Первомай и в Октябрьские. Раз. Потом — не долги они, их голод сломит. Два. Мы своих в обиду не даем, у нас тоже руки длинные, мы из таких передряг выходили — что ты… это третье будет. И помни, время всегда на того работает, кто смел и тверд. Кто раскис, того время враз в расход списывает».
— Ничего я писать не буду, — сказал Белов наконец. — Можете и не допрашивать: под лежачий камень вода не течет. Не хотели по-хорошему — не надо.
— От мерзавец, — удивленно протянул Мессинг. — ну каков же мерзавец, а? Ладно, иди в камеру. И запомни, больше я с тобой говорить не стану — как ни проси. Это мое последнее слово, гаденыш…
Об аресте Белова Мессинг поставил в известность замнаркомфина Альского, [7] попросив его об этом никому больше не сообщать.
7
Расстрелян как «враг народа» в 1937 году.
— Я бы даже порекомендовал вам сообщить в Гохран, что Белов откомандирован в Тобольск.
— Такие фокусы мне не очень-то нравятся, — ответил Альский, — но если вам это кажется целесообразным, я пойду навстречу — в виде исключения.
— Товарищ Альский, исключение здесь ни при чем, просто Белов похитил драгоценностей на миллион.
— Сколько?! — ахнул Альский. — Не может быть!
— Знаете, у меня от правды голова трещит, так что выдумывать сил нет, да и профессия мне этого не позволяет.
— Кто оценивал?
— Мы возили цацки в Петроград, чтобы не подключать к делу ваших гохранщиков.
— Из-за одного негодяя ставите под сомнение коллектив?
— Где вы там видели коллектив?
— А Шелехес? Пожамчи? Александров? Левицкий, наконец, старый спец, который прекрасно работает?
— Помимо названных товарищей там трудится еще много народа. И у меня есть к вам просьба: было бы целесообразно ввести троих наших людей к вам — под видом рабочих. Как вы к этому отнесетесь?