Бродяги Дхармы

Керуак Джек

— Ты имеешь в виду — еще один шанс вернуться и попробовать по-новой? — спросил бедняк-мексиканец, весь забинтованный после драки в Хуаресе предыдущей ночью.

— Ну да, так говорят.

— Ну, дьявол, когда рожусь в следующий раз, надеюсь, не буду тем, кто я сейчас.

И большой техасец — если кому-то и нужен был еще один шанс, так это ему: все его ночные истории были про то, как он вмазал тому-то и тому-то за то-то и то-то; послушать его, так выходило, что он вырубил столько народу, что хватило бы на целую призрачную армию отмщенных горемык, ползущих на Техасщину. Но я заметил, что враль он еще тот, половине его баек все равно не поверил и около полуночи слушать вообще перестал. Теперь, в девять утра, в Л. А., я дошел до товарного двора, задешево позавтракал в баре пончиками с кофе — сидел у стойки и болтал с барменом-итальянцем, которому было интересно, что это я тут делаю с таким большим рюкзаком, потом пошел к депо и уселся в траву смотреть, как снаряжают поезда.

Гордый — поскольку сам был тормозным кондуктором, — я совершил одну ошибку: стал бродить по всему депо с рюкзаком за плечами, болтать со стрелочниками, расспрашивать их про следующий местный, — как вдруг ко мне подваливает здоровенный молодой фараон, в кобуре на бедре пушка покачивается, весь влатанный, как в телевизоре — как какой-нибудь Шериф Кошизы и Уайэтт Эрп [30] , —

смотрит на меня стальным взглядом сквозь темные очки и приказывает выметаться с территории депо. И провожает меня, уперев руки в боки, пока я перехожу по виадуку на автотрассу. Взбешенный, я прошел назад по шоссе, прыгнул через ограду и залег ненадолго в траве. Потом сел, пожевал травинку, все равно особо не высовываясь, подождал. Вскоре услышал гудок «путь свободен» и понял, какой состав готов, перелез по вагонам к своему поезду, запрыгнул на него, как раз когда он вытягивался, и выехал прямо из лос-анжелесского депо, лежа на спинке с травинкой в зубах под самым неумолимым носом моего полицейского, который опять стоял нараскорячку, но совсем по другой причине. Теперь он чесал репу.

30

Уайэтт Берри Стэпп Эрп (1848–1929) — первопроходец американского фронтира и защитник правопорядка, родился в Монмуте, Иллинойс. В молодости работал кучером дилижанса, строил железные дороги, охотился на бизонов, был полицейским. В 1876 году стал главным заместителем маршала соврешенно беззаконного городка Додж-Сити, Канзас. Примерно через год относительный мир и порядок там был восстановлен, и Эрп переехал в Дедвуд на Территории Дакота. В Додж-Сити он вернулся в 1878 г., а на следующий год осел в Томбстоуне, Аризона. Там он упрочил свою репутацию отличного стрелка — сначала в должности первого заместителя шерифа округа Пима, затем — уже как заместитель маршала всей Территории. Вместе с тремя братьями и первопроходцем Доком Холлидэем в 1881 году участвовал в знаменитой перестелке у Кораля О. К., в которой они убили нескольких подозреваемых скотокрадов. Эрп уехал из Томбстоуна в 1882 году и остаток жизни провел в разных городах американского Дикого Запада, приглядывая за своей обширной недвижимостью. После смерти стал легендарной фигурой. Героем многочисленных вестернов, телесериалов и кинофильмов.

Местный шел в Санта-Барбару, где я снова отправился на пляж, искупался, развел в леске костерок и поел, а потом вернулся в депо с большим запасом времени до «ночного призрака». «Призрак», в основном, составлен из платформ, к которым стальными тросами принайтовлены грузовики-трейлеры. Огромные колеса заблокированы деревянными брусьями. Поскольку я всегда укладываюсь головой под эти брусья, то если когда-нибудь случится катастрофа — прощай, Рэй. Я прикинул, что если мне суждено умереть, едучи на «ночном призраке», так от судьбы не уйдешь. Я прикинул, что у Господа для меня еще есть работенка. «Призрак» подошел точно по расписании, я влез на платформу под грузовик, расстелил спальник, засунул башмаки под свернутую куртку, что была у меня вместо подушки, расслабился и вздохнул. Вж-жик — и нас нет. И теперь я знаю, почему бродяги называют его «ночным призраком» — потому что обессиленный, совершенно ни о чем не позаботившись, я крепко заснул и проснулся только под накалом фонарей торговой конторы в Сан-Луис-Обиспо — в крайне опасной ситуации: поезд просто остановился не на том пути. Но у конторы не было видно ни души, глухая ночь, а кроме этого, как раз когда я проснулся, не увидев ни единого сна, впереди уже рявкал гудок, и мы трогались — ну точь-в-точь призраки. А после этого я уже не просыпался до самого Сан-Франциско поутру. У меня оставался доллар и Джафи ждал меня в избушке. Все путешествие оказалось быстрым и просветляющим, как сон, и я вернулся.

24

Если у Бродяг Дхармы когда-нибудь в Америке и появятся мирские братья, живущие нормальной жизнью — с женами, детишками и домами, — то они будут похожи на Шона Монахана.

Шон был молодым плотником, жил в старой деревянной усадьбе, до которой по проселку от сбившихся в кучу коттеджей Корте-Мадеры было очень далеко; он ездил на старом драндулете, лично пристроил сзади к дому веранду, чтоб устроить там детскую для будущего потомства, и выбрал себе жену, которая соглашалась с ним в малейших деталях касательно того, как жить в Америке радостной жизнью, не имея много денег. Шону нравилось брать у себя на работе отгулы, чтобы просто подниматься на горку к избушке, входившей в ту недвижимость, которую он арендовал, и проводить там весь день в медитациях, в изучении буддистских сутр, заваривая себе целые котелки чая и время от времени задремывая. Жену его звали Кристина — красивая девчонка с волосами медового цвета: они у нее рассыпались по плечам; она бродила по дому и двору босиком, развешивала стирку и пекла домашний черный хлеб и печенье. Она была мастерицей готовить еду из ничего. За год до этого Джафи сделал им подарок на годовщину свадьбы — десятифунтовый мешок муки, и они очень обрадовались. Шон был, на самом деле, таким старозаветным патриархом: хоть ему и было всего двадцать два года, он носил длинную бороду, как у Святого Иосифа, и в ней жемчужно блестела белозубая улыбка, а его молодые голубые глаза лучились. У них уже было две дочери-малютки, которые тоже лазили по дому и во дворе босиком: их воспитывали так, чтобы они сами о себе заботились. В доме у Шона на пол были постелены соломенные циновки — там тоже надо было снимать обувь, когда заходишь. У него имелось огромное количество книг, а единственной роскошью была радиоаппаратура, на которой он слушал свою прекрасную коллекцию индийских пластинок, фламенко и джаза. У него были даже китайские и японские пластинки. Обеденный стол был низким, черным, лакированным, в японском стиле — поэтому чтобы поесть у Шона в доме, нужно было не только ходить в носках, но и усаживаться прямо на циновки вокруг стола кому как нравилось. Кристина замечательно готовила вкусные супы и бисквиты.

Когда я приехал к ним в полдень, слез с «грейхаунда» и прошел около мили по битумной дороге, Кристина сразу же заставила меня сесть за стол и накормила горячим супом и горячим хлебом с маслом. Нежное создание.

— Шон вместе с Джафи на работе в Сосалито. Вернутся часам к пяти.

— Я схожу к избушке, посмотрю на нее и подожду их там.

— Можешь и здесь посидеть, пластинки послушаешь.

— Да я не хочу тебе мешать.

— Ты мне вовсе не будешь мешать, я только повешу белье, испеку хлеба на вечер и кое-что заштопаю. — С такой женой Шон, плотничавший весьма нерегулярно, умудрился отложить в банк несколько тысяч долларов. И, как патриарх в старину, он был щедр, всегда настойчиво угощал тебя, и если у него в доме было двенадцать человек, он устраивал

большой обед (простой, но вкусный) на широкой доске во дворе, и там всегда стоял большой кувшин красного вина. Это, однако, было общественным уговором, и он очень строго за этим следил: на вино скидывались, а если люди приезжали, как оно всегда бывало, на несколько выходных подряд, то должны были захватывать с собою еду или давать на нее деньги. Потом ночью, под кронами и звездами, когда все были уже накормлены и пили красное, Шон выносил свою гитару и пел народные песни. Когда я от этого уставал, то просто забирался на свою горку и ложился спать.

Пообедав и немного поговорив с Кристиной, я поднялся на гору. Склон круто уходил вверх прямо от задней двери. Громадные пондерозы и еще какие-то хвойные, а на участке по соседству — сонный выгон с дикими цветами и два красивых гнедых жеребца опустили гибкие шеи к молочным травам под жарким солнцем. Ой-ё-ёй, это будет пограндиознее лесов Северной Каролины! — подумал я, поднимаясь. В траве на склоне лежали три огромных эвкалипта, которые Шон и Джафи свалили и уже раскряжевали (распилили на круглые кряжи) мотопилой. Теперь они установили колоду и начали колоть кряжи клиньями, кувалдами и двойными топорами. Узенькая тропинка на вершину холма забирала так круто, что приходилось пригибаться почти до самой земли и идти как обезьянка. Тропка шла вдоль длинного ряда кипарисов, которые посадил старик, умерший на этой горке несколько лет тому назад. Они не позволяли холодным туманным ветрам с океана свободно гулять над участком. У моего восхождения было три стадии: задний двор Шона; затем ограда, обносящая настоящий олений питомник, где как-то ночью я действительно увидел оленей — целых пять, они отдыхали (весь этот район служил для дичи убежищем); затем последняя ограда и поросшая травою верхушка с неожиданной ложбинкой справа, где под деревьями и за цветущими кустами едва виднелась сама избушка. За нею — хорошо сработанной и состоящей, на самом деле, из трех комнат, только одну из которых занимал Джафи, — было сложено много дров, стояли козлы для пилки, топоры и размещалась уборная без крыши — просто дырка в земле, прикрытая доской. Это было как первое утро мира на прекрасном подворье, солнце лилось сквозь густое море листвы, вокруг прыгали птички и бабочки, тепло, сладко, пахнет горным вереском и цветами за колючей проволокой, натянутой до самой вершины горы, откуда открывается вид на весь Приморский Округ. Я вошел в избу.

К двери была прибита доска с китайской надписью, я так никогда и не выяснил, что эти иероглифы означали, вполне возможно — «Мара, уходи прочь» (Мара-искуситель). Внутри я увидел всю прекрасную простоту образа жизни Джафи — чисто, разумно, странно-богато, причем на украшательство не истрачено ни единого цента. Старые глиняные кувшины взрывались букетами цветов, собранных во дворе. Книги аккуратно сложены стопками в ящиках из-под апельсинов. Пол покрыт недорогими циновками. Стены, как я уже говорил, обиты джутом — а это, наверное, самые красивые на свете обои, приятные глазу и хорошо пахнут. На циновке Джафи лежал тощий матрасик, сверху — большая пестрая шаль, а в головах — аккуратно свернутый на день спальный мешок. В нише, за занавесью из джута — его рюкзак и прочие шмутки, убранные с глаз подальше. На джутовой стене висели красивые репродукции старых китайских росписей по шелку и карты Приморского Округа и северо-западного Вашингтона, разные стихотворения, написанные им и просто нанизанные на гвоздики, чтобы все могли прочесть. Самым последним, наколотым на остальные, было: «Началось только что, когда колибри остановилась над крыльцом в двух ярдах от меня за распахнутой дверью, потом исчезла, а я уже не мог заниматься и увидел столб из красного дерева, косо вбитый в слежавшуюся землю, запутавшийся в громадном кусте желтых цветов выше моей головы, через который я продираюсь всякий раз, когда захожу сюда, пенистая сеть солнечного света сквозь его лианы. Белоголовые воробьи оглушительно чирикают в кронах, петух в долине внизу все кукарекает и кукарекает. Снаружи Шон Монахан — у меня за спиной читает Алмазную Сутру на солнышке. Вчера я читал "Перелеты Птиц. Ржанка Золотистая и Крачка Арктическая", а сегодня эта большая абстракция — у моих дверей, ибо вскоре все юнко и малиновки улетят, а гнездящиеся скребуны выберут всю слабину, и вскоре в жарком мареве апрельского летнего дня по всему холму я и без книжки буду знать, что морские птицы погнались за весной на север вдоль побережья: они будут вить гнезда на Аляске через шесть недель.» Оно было подписано: «Джафет М. Райдер, Кипарисовая Изба, 18:III:56».

Мне не хотелось ничего нарушать в доме, пока он не вернется с работы, поэтому я вышел наружу, прилег в высокую траву на солнышке и прогрезил весь день в ожидании. Но потом понял, что с таким же успехом могу приготовить для Джафи славный ужин, снова спустился с горки, дошел по дороге до магазина, купил фасоли, солонины, разных круп, вернулся, развел огонь в дровяной печке и сварил хороший котелок новоанглийской фасоли с черной патокой и луком. Я поразился, увидев, как Джафи запасает еду — на полке, сразу рядом с печкой: две луковицы, апельсин, мешочек проращенной пшеницы, баночки с кэрри в порошке, рис, таинственные кусочки сушеных китайских водорослей, бутылочка соевого соуса (чтобы готовить его загадочные китайские блюда). Соль и перец были у него аккуратно завернуты в целлофановые мешочки и стянуты резинками. На свете не было ничего, что Джафи бы когда-нибудь испортил или выбросил. Теперь я вводил в его рацион питательную мирскую свинину с фасолью — может, ему это и не понравится. Еще у него был здоровый шмат коричневого кристининого хлеба, а хлебным ножом ему служил обычный тесак, воткнутый в доску.

Стемнело, и я сидел и ждал во дворе, не давая котелку с фасолью остыть на плите. Я наколол дров и увеличил их груду за печкой. С Тихого океана начало задувать туманом, деревья низко гнулись и шумели. С вершины горки не было видно ничего, кроме деревьев: одни деревья, целое ревущее море деревьев. Просто рай. Когда похолодало, я зашел внутрь, поворошил угли, напевая, и закрыл окна. В окна вставлялись просто куски дымчатого пластика, хитро вправленные в рамы Уайти Джоунзом, братом Кристины — они пропускали свет, но выглянутъ сквозь них наружу было невозможно, а от холодного ветра они защищали. Вскоре в уютной избушке стало тепло. Через некоторое время в ревевшем море деревьев в тумане я услыхал: «хоо!» — то Джафи возвращался домой.

Я вышел встретить его. Он подходил по высокой траве, уставший от дневных трудов, топая своими сапожищами и перебросив куртку через плечо.

— Ну, Смит, вот ты и добрался.

— Я приготовил тебе славный котелок фасоли.

— Правда? — Он был невообразимо рад. — Ох, что за облегчение, когда приходишь с работы домой, и не надо самому готовить. Умираю от голода. — Он зарылся прямо в котелок, помогая себе хлебом и запивая горячим кофе, который я сварил на печке в кастрюльке — заварил его по-французски, лишь помешивая ложкой. У нас получился замечательный ужин, мы потом зажгли трубки и разговаривали, а пламя ревело. — Рэй, у тебя будет великолепное лето на пике Опустошения. Я тебе все про него расскажу.