Бродяги Дхармы
Шрифт:
— Попробуй медитировать на ходу — просто иди и смотри себе под ноги, и не озирайся по сторонам, и тогда впадешь в транс, пока тропа будет под тобой разворачиваться.
В Лорел-Делл мы пришли около десяти: там тоже были установлены каменные очаги с решетками и столы, но вокруг было во сто крат прекраснее, чем на Потреро-Медоуз. Здесь раскинулись настоящие луга: сонная красотища с мягкими травами полого клонилась вокруг, окаймленная тяжелой темно-зеленой чащей; не видно ничего, кроме волнующихся трав и ручейков.
— Ей-Богу, вернусь сюда и притащу только еду, керосин и примус, и буду готовить себе без дыма, и в Лесничестве ничего никогда не
— Ага, только если они засекут, что ты готовишь не в очаге, Смит, они тебя отсюда выдворят.
— Но что же я стану делать по выходным — веселиться с туристами? Я бы спрятался вон за тем красивым лугом. Я б остался здесь навсегда.
— А по тропе отсюда вниз — лишь пара миль до Стимсон-Бич и бакалейного магазина. — В полдень мы двинулись к пляжу. То был неимоверно изнурительный переход. Мы залезли высоко на луговину, откуда опять вдалеке завиднелся Сан-Франциско, затем по отвесной тропинке нырнули вниз — казалось, она падала до самого уровня моря; иногда по ней приходилось бежать или просто скользить на спине. Рядом несся поток. Я опередил Джафи и, счастливо распевая, разогнался по тропе так, что убежал на целую милю вперед и пришлось поджидать его внизу. Он же не спешил — наслаждался папоротниками и цветочками. Мы спрятали рюкзаки в груде опавших листьев под кустами и, ничем не стесненные, зашагали к прибрежным лугам, мимо береговых ферм с пасущимися коровами — к пляжному поселку, где в лавке купили вина и выбрались на песочек, к волнам. День был зябкий, солнце проглядывало лишь изредка. Но нам было все по фиг. Мы в трусах прыгнули в океан, скоренько поплавали, вылезли, разложили колбасу, крекеры и сыр на газетке прямо в песке — пили вино и болтали. Я даже вздремнул. Джафи чувствовал себя очень хорошо.
— Черт подери, Рэй, ты никогда не узнаешь, как я счастлив, что мы решили на эти два дня сходить в поход. Мне снова клево. Я просто уверен, что из всего этого выйдет какой-нибудь добряк!
— Из чего — всего?
— Фиг знает — из того, как мы относимся к жизни. Мы же с тобой не собираемся проламывать никому черепа или экономно резать глотки, мы посвятили себя молитве за все разумные существа, и когда мы станем достаточно сильны, то на самом деле сможем это сделать — как святые в старину. Кто знает: может, мир пробудится и повсюду раскроется прекрасным цветком Дхармы.
Немного подремав, он проснулся, огляделся и сказал:
— Посмотри на все эти воды, что простираются до самой Японии. — Он все грустнел и грустнел, думая о своем отъезде.
30
Мы пошли обратно, откопали рюкзаки и снова двинулись вверх по тропе, что падала до самого моря: совершенно отвесный подъем, ползком, хватаясь руками за камни и деревца, измотавший нас, но мы, в конце концов, выкарабкались на наш красивый луг, поднялись по нему и опять увидели вдали Сан-Франциско.
— По этой тропе, бывало, ходил Джек Лондон, — сказал Джафи. Мы прошли вдоль южного склона прекрасной горы, откуда открывался вид на Золотые Ворота и даже на Окленд за много миль отсюда, — мы любовались им несколько часов, пока плелись по тропе. Вокруг лежал прекрасный заповедник с мирными дубовыми рощицами, золотыми и зелеными в свете позднего дня, и с изобилием диких цветов. Один раз мы увидели молодого олешка, остановившегося пощипать травки и уставившегося на нас изумленными глазами. Мы спустились с этой луговины в глубину леса секвой, затем опять поднялись — снова по такому крутому склону, что приходилось
— Плохая карма автоматически вызывает хорошую карму, — сказал Джафи. — Не матерись так сильно, пошли — и скоро очень мило присядем на плоском холмике.
Последние две мили подъема по этому холмику были просто ужасны, и я сказал:
— Джафи, есть одна-единственная штука, которую мне бы прямо сейчас хотелось больше всего на свете — больше всего, чего мне хотелось за всю свою жизнь. — Дули холодные ветры сумерек, мы спешили по бесконечной тропе, согнувшись под тяжестью рюкзаков.
— Какая штука?
— Славная большая плитка «Херши» — или хотя бы маленькая. Так или иначе, но плитка «Херши» спасла бы мою душу прямо сейчас.
— Вот он, весь твой буддизм: плитка «Херши». А как по части лунного света на апельсиновой роще и стаканчика ванильного мороженого?
— Слишком холодно. Единственное, чего я хочу, желаю, за что молюсь, к чему стремлюсь, чего жажду, умираю — прямо вот сейчас — это плитка «Херши»… с орехами. — Мы оба очень устали и плелись домой, переговариваясь, как пара маленьких детишек. Я все канючил и канючил плитку старого доброго «Херши». Мне действительно хотелось шоколадку. Мне все равно требовалась энергия: я уже слегка одурел и нуждался в сахаре, но представлять, как шоколад с орехами тает во рту, здесь, на этом холодном ветру — это было чересчур.
Вскорости мы уже перелезали через изгородь пастбища, которое вело прямо к лужайке с конями над нашим домиком, потом перелезали через колючую проволоку уже на самом нашем дворе, ползли последние двадцать футов по высокой траве мимо моей постели под розовым кустом и к двери собственной старой доброй избушки. То был наш последний совместный вечер дома. Мы печально сидели в темноте, сняв башмаки и вздыхая. Я мог сидеть только поджав под себя ноги — так они меньше болели.
— Всё, с походами я завязал, — сказал я.
Джафи ответил:
— Что ж, нам все равно готовить ужин, а я вижу, за эти выходные мы все подчистили, придется спуститься и прикупить еды.
— Ох, чувак, ты разве не устал? Ложись спать, завтра поедим. — Но он лишь печально натянул сапоги снова и вышел прочь. Все разъехались, вечеринка кончилась, как только обнаружили, что мы с Джафи исчезли. Я затопил печку, лег и даже немного поспал — как вдруг стемнело, вошел Джафи, зажег керосиновую лампу и вывалил на стол покупки, и среди них были аж три плитки шоколада «Херши» — для меня. Это был самый великолепный шоколад в жизни, который я ел. Еще он принес моего любимого вина, красного портвейна — тоже только ради меня.
— Я уезжаю, Рэй, и прикинул вот, что мы с тобой могли бы немного это отметить… — Его голос затих печально и устало. Когда Джафи уставал, а он часто совершенно изматывал себя походами или работой, его голос становился отдаленным и маленьким. Но вскоре он собрал воедино все свои силы и начал готовить ужин, и запел у плиты, словно миллионер, топая сапожищами по гулким половицам, подравнивал букетики цветов в глиняных горшочках, кипятил воду для чая, пощипывал струны гитары, пытаясь хоть немного меня приободрить, пока я лежал, уныло уставясь в джутовый потолок. То была наша последняя ночь, мы оба это ощущали.