Бронепоезд 'Гандзя'
Шрифт:
– Что происходит?
– Пикируем.
– Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
А механик спокойно, с усмешечкой:
– Это же Чкалов..."
После окончания академии Филиппенко работал в авиационном научно-исследовательском институте.
Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", - исследователем за облака!
Между тем почта принесла мне новое письмо.
И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
Иван Васильевич Крысько
Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный пенсионер.
Но Крысько - непоседа. Его можно встретить и на партийном собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
Если у Ивана Васильевича огорченный вид - это почти наверняка означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев. Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым способом откормленного.
...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко, Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем, пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить следы Басюка не удается... Жив ли он?
Четверо с "Гандзи", со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись. Надо встретиться, но где?
Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга, посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых соратников как бы заново знакомиться...
Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении. Отсюда короткий бросок на автомашине - и мы в областном центре Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность - в годы, которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением счастья, - садился я в поезд в Ленинграде...
Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей 44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не видали.
Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед стенкой броневагона взвился на дыбы.
– Кто тут командир? Докладайте Щорсу!
– И вскачь обратно.
Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей, построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
Наступила
Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас, окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.
А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится лицо.
– Кого это я вижу, интересно?
– заговорил Щорс и совсем не по-военному, с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом то на одесское направление, то на волочиское, то на могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться...
Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг - железо, острые углы.
Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал что-то внутри...
– Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли, товарищ командир?
Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим носом и убрал опять в фуражку.
С этим и уехал.
Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того - даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке.
А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской.
Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й!
Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
– С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня сидели!
– И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее.
– И что это Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а их у меня было всего-то три - специально для страховки "Гандзи": выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь... Разумеется, по секрету от вас.
Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива.
– Полковник, неужели вы серьезно?
– Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон - из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.