Бронированные жилеты. Точку ставит пуля. Жалость унижает ментов
Шрифт:
— Старуха где–то у медиков…
Потерпевшую Игумнов отыскал в изоляторе — в узком крохотном боксе вокзальной медкомнаты, на кушетке. Не поднимая головы, старуха бесцельно водила по стене рукой. Она больше не притворялась ни дурашливее, ни напуганнее.
Игумнов был уверен: мысль ее работает четко, и тут же получил подтверждение.
— Его поймали? — спросила она, не оборачиваясь.
Потерпевшая напомнила Игумнову бабку по отцу на последнем этапе ее жизни. Лишившись единственного сына, а потом овдовев, бабка прожила остальную
— Какой потный!
Прежде чем усадить гостя за стол, она доставала его вопросом:
— Вы не хотите помыть руки?
Потом это с нею случилось. Незадолго до смерти в доме невестки, которую она всю жизнь не признавала и даже считала косвенной виновницей ранней кончины сына, бабка каждый день сидела к вечеру на полу у дивана в собственном дерьме, не имея ни сил, не желания подняться. Никакие слова на нее не действовали. В такие минуты Игумнов ненавидел старуху. Ему казалось, лишь жестокость вернет бабку в привычное ее состояние. Злоба как форма переживания горя.
Как он смотрел на нее! И как она смотрела на него в последние ее дни! Безжалостность не подняла больную. А старуха… Как, должно быть, разочаровалась она в том, кого больше всех любила всю жизнь!
Игумнов положил на больничную тумбочку пачку творога, слойку. Ничего другого в буфете не нашлось.
— Мы задержали одного из подозреваемых.
Она подняла голову.
— Я его узнаю… — Розенбаум была уверена в том, что они говорят об одном человеке. — Молодой, высокий. Лицо чуточку блестело. Как глазурное.
— А одет?
— Джинсовый костюм.
— Почему вы подумали о нем?
— Мы только отъехали, он уже заглядывал.
— Нет, задержан другой. Он садился в Шарье.
— Тогда не тот. — Она обернулась, увидела на тумбочке творог и слойку. — Это мне? Благодарю… — Старуха тут же принялась есть постарчески торопливо, пачкая подбородок и губы.
— Какими купюрами у вас были деньги?
— Новые сотенные. Чтобы лучше считать, я уложила их в пачки по десять. Совсем новые банкноты…
Из кабинета Игумнов позвонил старшему оперу.
— Зайди. Захвати с собой деньги задержанного.
Он перелистал черновые записи, которые держал в кабинете. Тут было тоже предостаточно. Перечни похищенных вещей, приметы подозреваемых. Даты краж. И главное, адреса потерпевших. Качан появился не один. С ним был новый заместитель Игумнова — Цуканов. Из ветеранов розыска, успевших прожечь кафтан, — пузатый, широкий костью.
— Как там? — Игумнов смахнул записи в верхний ящик стола. Это была предосторожность. За черновиками охотились — и прокуратура, и свои — инспекция по личному составу. Заметки о нерегистрированных преступлениях могли стоить карьеры, а при неблагоприятном стечении обстоятельств и теперешнем транспортном
«Это — как повезет…»
— Наглый парень… — Качан поправил очки. — Помотает душу. Вот его деньги…
На столе появился конверт с деньгами. Мятые мелкие купюры. И отдельно десять новеньких сотенных. Игумнов осторожно сдвинул их. Нижняя купюра была со сгибом в середине — ею оборачивали остальные.
— Это деньги старухи! Он должен знать о краже…
Качан и Цуканов деликатно промолчали.
— В Симферополь звонили? Что у них на него?
Ответил зам:
— С ним — поаккуратнее. Отец — начальник паспортного стола. Я говорил с их дежурным по отделу.
— А что он сам? Зачем приезжал?
Цуканов пожал плечами.
— Как сейчас отвечают? «За покупками!» В карманах три новые колоды карт…
Бригадир поезда оказался прав. «Шулер…»
— Кто с ним был второй? Говорит?
— Клянется: не знает! — Цуканов расстегнул пиджак, уродливое пузо тотчас скатилось к коленям.
— А по составу шли вместе! — Игумнов настроился решительно. — От Новосибирска ехал поездной вор–профессионал. О джинсовом костюме мне уже говорили другие потерпевшие… Этот симферопольский должен нам его
сдать. Это наш шанс! Упустим — следующий будем ждать полгода! Не меньше! Будем работать в стол. И в корзину!..
— За полгода нас сто раз поймают! — зам расстроился. — Не прокуратура, так инспекция… До пенсии не доработать!
— Все! — объявил Игумнов. — Берите его! Начинайте разогревать.
Звонок в дежурку был необычный:
— Говорит полковник Авгуров. Соедините меня с начальником отдела…
Егерь, тонко чувствовавший ситуацию, тотчас отметил: «Что–то случилось…»
Претендент на генеральское кресло обычно не афишировал связь с Картузовым. О ней только догадывались.
Во всех отношениях полковник Авгуров был личностью примечательной, появившейся неожиданно и стремительно поднявшейся по иерархической лестнице. Доктор наук, почетный член всех международных секций юристов–демократов, борцов с апартеидом, наркотиками, проституцией и прочее и прочее. Где он был до этого, никто не знал.
— Одну минуту… — Егерь нажал тумблер на пульте оперативной связи. — Вы у себя? С вами хочет говорить полковник Авгуров… Он у меня на проводе в дежурке! Я соединяю?
— Давай!
Егерь крикнул в трубку:
— Говорите, товарищ полковник! Подполковник Картузов вас слушает… — Он беззастенчиво прильнул к трубке.
— Вы меня слышите? — удостоверился Авгуров, услышав голос начальника отдела.
— Да, да…
— Тогда перезвоните мне, пожалуйста…
Авгуров назвал номер. Егерь был разочарован.
Через минуту Картузов и его патрон уже разговаривали конфиденциально.
— Станция Шарья, Северной дороги, — спросил Авгуров, — это о чем–то говорит вам? По–моему, вы из тех мест.