Бронзовый мальчик
Шрифт:
Дед ушел рано, и Кинтель остался со своими заботами: о супе, который надо варить на обед, об уроках, которые (будь они неладны!) надо готовить. Хотя бы письменный по русскому. А то Диана возликует, вкатывая в журнал «гуся»…
Вчера весь вечер мысли были заняты одним: расшифровкой письма и мысом Святого Ильи. А сегодня пошли по более широкому кругу. Про все, что было накануне. И Кинтель вспомнил, что так и не спросил Салазкина: кто он, этот стремительный мотоциклист, перед которым спасовала даже завуч?
Салазкин оказался легок на помине. Побрякал звонком
— Извини, что так рано…
— Какое там рано! Десятый час! — Кинтель крепко обрадовался Салазкину. Втащил его за рукав, веселым толчком усадил на свою постель.
А тот рассказывал:
— Я еще раньше хотел, подошел к дому, а потом думаю: неудобно в такой ранний час… А в переулке здешние ребята на тележке катались. Ну, на багажной, как у носильщиков. С горки по асфальту. Я подошел, говорю: «Можно с вами покататься?» Они сперва удивились, наверно, подумали: откуда такой нахальный? Потом один говорит: «За рейс двадцать копеек». Я согласился. «Пожалуйста», — говорю. А тут подскочил твой сосед Витя: «Это дружок Кинтеля, чего вы…» Ну, мы и стали кататься вместе… А один раз прямо в бурьян!
Было просто здорово, что Салазкин такой безбоязненный! И «достоевские», значит, поняли, что не так уж прост и беспомощен этот вежливый пацаненок из «Дворянского гнезда». Конечно! Он же недавно еще и Витьку кинул носом в траву!.. А как держался в кабинете у Зинаиды! Не дрогнул…
— Санки! (У Кинтеля это имя выскочило само собой, и Салазкин не удивился.) Слушай, а кто этот Вострецов? Так примчался…
Салазкин сказал с ноткой удовольствия:
— Это мой давний друг. Уже больше года знакомы… Ну, не только мой, там целая компания у него на Калужской. Вроде отряда… Я потому и галстук ношу. А ты думал, что из-за школы?
— Что за компания?
Кинтель ощутил укол ревности. Но Салазкин этого не понял.
— Раньше был большой отряд. Назывался сперва «Эспада», потом еще по-всякому. В походы ходили, кино снимали. Под парусами плавали… Ну а потом их из подвала выгнали, в котором они занимались. Отдали подвал какому-то кооперативу. Отряд, конечно, меньше сделался, но весь не рассыпался, стали у Корнеича собираться. То есть у Вострецова… Когда я с ними познакомился, так все уже и было… Но мы живучие!
Это веселое «мы живучие» не очень-то понравилось Кинтелю. Ревность снова царапнула его. Оказывается, Салазкин — совсем не беззащитное дитя, есть у него друзья и заступники. И значит, проживет он спокойненько в случае чего и без Кинтеля…
А Салазкин сказал как о деле само собой решенном:
— Я тебя с ними познакомлю, конечно.
«Больно надо», — огрызнулся Кинтель. Но про себя. Не хватало еще, чтобы Салазкин догадался о его мыслях. И Кинтель сказал со снисходительным уважением:
— Он, этот Корнеич, вчера… будто снег на голову. Как это удалось-то?
— Главная удача, что он оказался дома! А дальше — просто. Как услышал пароль — сразу в седло…
— Какой пароль?
— «Добрый день»! Кто не
«Наши…» — опять обидчиво отозвалось в Кинтеле. А Салазкин объяснил весело и бесхитростно:
— Раньше был пароль «Майский день». А потом решили, что это слишком обращает на себя внимание, и переделали…
— А почему «Майский день»? — стараясь не говорить хмуро, спросил Кинтель.
— По-английски «мэйдэй». Международный сигнал бедствия. Вот если где-нибудь гибнет корабль, то по радио… — И Салазкин замолчал.
Кинтель насупился, отвернулся к окну. Тень «Адмирала Нахимова» прошла по комнате…
Салазкин проговорил тихо:
— Прости меня, пожалуйста. Я напомнил, да?
Ну кто еще мог бы так сказать, кроме Салазкина? Виновато и откровенно, с настоящей боязнью, что обидел… Хмурая ревность Кинтеля пропала в один миг. Он сел рядом с Салазкиным. Вполголоса признался:
— А я ведь прочитал… то, что на фотографии.
Салазкин не удивился. Вздохнул, потрогал сквозь брю-чину родинку-горошину. Проговорил полушепотом:
— Я был почти уверен… Я потому и вертелся у твоего дома с восьми часов. От любопытства. Я ужасно вот такой… нетерпеливый… Даня, а что там?
Кинтель взял со стола листок с расшифровкой…
Они с полчаса обсуждали всякие варианты: игра это была у Никиты с Олей или не игра? Сопели над старой картой: вдруг все-таки отыщется среди тысяч бисерных названий мыс Святого Ильи?.. Потом Салазкин завздыхал, засобирался домой.
— Уроков такое безбожное количество…
— Скажи, а можно, сегодня еще «Устав» побудет у меня? Я вчера колдовал над цифирью, а почитать его даже не успел.
— Оставь, конечно!
— А ты… пока никому не говори, что тут у меня расшифровалось. Даже там… на Калужской… — И Кинтель замер в ревнивом ожидании.
Но Салазкин откликнулся с веселым пониманием:
— Разумеется! Даже папе не скажу, хотя он уже любопытствовал.
— Да папе-то можно! — Кинтелю опять стало радостно. — Санки, а правда ты Зырянова каким-то приемом крутанул?
— Ой, да это просто! Это хоть кто сумеет, если показать…
— А меня… можешь опрокинуть?
Салазкин посмотрел на щербатые половицы:
— Здесь, пожалуй, не надо. Твердо…
— А нога уже не болит?
— Что ты! Я и забыл!
— А я… пожалуй, сегодня буду болеть. И в школу не пойду! — вдруг решил Кинтель. — Ночью из форточки дуло, и теперь у меня горло… кха-кха… Буду валяться и читать «Устав».
— Ты самостоятельный, — с уважением сказал Салазкин. — Мне бы за такое дело попало…
— И мне может. Но я заранее позвоню деду.
Он и в самом деле позвонил, когда Салазкин ушел.
— Толич, я это… совсем простыл. В горле дерет, как теркой, и, кажется, температура.
— Не пудри старому деду мозги. Хочешь полентяйничать! Правда ведь?
— Ну… правда. Наполовину. А горло тоже… кха… Ну могу я устроить себе разгрузочный день?
— На второй-то неделе учебного года!