Бросок на Прагу

Поволяев Валерий Дмитриевич

Когда у него спрашивали, как ему удалось справиться с такой непосильной задачей, которая будет потруднее, чем выполнение плана по электрификации страны, он делал невинные глаза:

— Да не я это вовсе. Люди сами перестали материться. — Дед вздергивал вверх указательный палец. — Сами!

Константину Андреевичу не верили — и правильно делали, — а он только улыбался да протирал бархатной тряпочкой свои старые очки.

По профессии дед был бухгалтером. Настоящим, опытным, съевшим на «гроссбухах» половину своих зубов, и, прибыв с бабушкой и двумя внуками, оставшимися

на его попечении после покойной дочери, очень скоро понял, что бухгалтерия, которую ему подсовывают на новом месте, в управлении лагерей, — липовая, двойная, что этого будут требовать и от него же, и если он не согласится, то его обязательно арестуют по 58-й статье и очень быстро подведут под пулю.

А у него на руках двое детишек — они же внуки. И уволиться с работы нельзя — не дадут, поскольку он уже прознал, чем занимаются местные энкавэдэшные правители, и стоит ему только заикнуться об увольнении, как итог будет тот же — пуля в затылок.

Заключенным в здешних лагерях — подопечных деду, — специально выдирали изо рта здоровые зубы, чтобы меньше ели, морили голодом, ломали пальцы. Бабка Анастасия Лукьяновна всякий раз, проходя мимо лагерной ограды, бросала за колючую проволоку хлеб — все достанется кому-нибудь из зэков.

Какой же выход придумать? Можно ли выбраться из этой вонючей ямы? Дед думал, думал и придумал… Велел Анастасии Лукьяновне собирать и припрятывать продукты.

— Собирай муку, крупу, сахар, — сказал он, — чем больше — тем лучше. Предстоят тяжелые времена. Понятно, мать?

Та тяжело вздохнула:

— Да куда уж понятнее.

— Давай, дружочек ты мой, — сказал дед, — иначе мы останемся тут навсегда. Никто нас отсюда не вытянет, если мы сами себя не вытянем.

Вновь последовал тяжелый сырой вздох — Анастасия Лукьяновна хорошо понимала, что именно выпадало на ее долю.

— Все собирай, все, — повторил дед, — чем больше будет продуктов — тем лучше. Собирай и прячь.

Этим непростым делом бабка Анастасия и занялась — покупала крупу, картошку про запас, приобрела три литра подсолнечного масла и с рук — три литра масла кедрового, умудрилась скопить несколько килограммов сахара — самое милое угощение для внуков, дед же, Константин Андреевич, втихую снял копии с некоторых бухгалтерских документов, зашил их в клеенку, чтобы не промокли, засунул в вещевой мешок.

Ушел он из дому в пятницу — в сумерках нырнул в тайгу — никто его не засек — и был таков. Перед заходом расцеловал жену, наказал ей:

— Будут спрашивать, где я и что со мной, — отвечай: ушел в тайгу и не вернулся. Как бы ни приставали к тебе, как бы ни угрожали, ответ твой должен быть один — только этот… Понятно?

— Куда уж понятнее, — привычно, со вздохом, отозвалась бабушка.

— И жди меня, — велел ей дед.

Цель у него была простая — пробиться сквозь тайгу к железной дороге, там прицепиться к какому-нибудь товарному загону и добраться до Байкала — ни много ни мало. Если он сойдет на какой-нибудь станции раньше, его вычислят и изловят, это абсолютно точно, а на Байкале или еще лучше — за Байкалом его вряд ли сумеют остановить.

Иззябший,

голодный, покрытый ссадинами, заросший волосьем дед Константин Андреевич сумел добраться до Иркутска, там остановился в маленькой гостиничке под названием Дом колхозника, помылся, побрился, съел несколько тарелок превосходных сибирских пельменей, выпил восемь стаканов чая и почувствовал себя готовым к дальнейшей дороге. Деньги у него с собою были — прихватил кое-что из заработанного, — поэтому он поехал в иркутский ЦУМ, купил себе новый костюм, свитер, пару рубашек и пару галстуков, затем, приодевшись и отдышавшись, приобрел билет до столицы нашей Родины и забрался в купейный вагон скорого поезда Владивосток — Москва.

А бабушке Анастасии Лукьяновне пришлось отбиваться от местного лагерного начальства. Мужички же там трудились непростые…

Горшков и не заметил, как задремал, не удержался — все-таки дорога здорово укачивает, глаза слипаются сами по себе, помимо всяких команд. Вон и Петронис носом заклевал.

Очнулся он оттого, что где-то неподалеку сухо прозвучала автоматная очередь, будто большая швейная машинка простегала длинным швом землю, колеса у «виллиса» даже, кажется, дернулись, подпрыгнули и вернулись в прежнее положение, отбитые амортизаторами.

Не открывая глаз, Горшков схватился за автомат, стоявший у него меж сапог.

Они проезжали мимо нарядного, совершенно не тронутого войной леска, светившегося слабой весенней листвой — на темных прозрачных ветках зажглись нежные белесовато-зеленые огоньки, трогательно непорочные; кажется, достаточно было одного дождя, чтобы все огоньки эти погасли, но они не гасли; под деревьями, на отдельных куртинах уже проклюнулась трава, такая же нежная, беззащитная, как и крохотные листки на ветках, земля между куртинами была аспидно-черной, какой-то зловещей.

На этой черной земле и появились несколько человек в замызганной полевой форме — эсэсовцы. Эти люди шли к Эльбе и рассчитывали пробраться к ней, а тут — несколько машин, оторвавшихся от танкового сопровождения — умудрились-таки. Ну как не угостить их автоматным свинцом?

Угостили. Промазали — до машин было далеко.

Очнувшийся Горшков первым открыл по эсэсовцам огонь, стиснув зубы, дал длинную очередь, крикнул водителю:

— А ну, гони прямо на этих гадов! Быстрее!

Водитель резко вывернул руль, «виллис» перескочил через плоский утоптаный вал, совершил прыжок и понесся по полю к леску.

— Быстрее! — яростно, оглушая самого себя, вновь прокричал Горшков. Приподнялся на сиденье и, уложив ствол автомата на окантованную металлом ребровину ветрового стекла, опять дал по кучке немцев длинную очередь.

Следом за «виллисом» через придорожный вал перепрыгнул «додж» с разведчика и, заревел мотором, наматывая на колеса грязь, ошметь прошлогодней травы, какие-то тряпки, вильнул в сторону, отходя от машины Горшкова на несколько метров — для перескочившего поспешно на переднее сидение сержанта Коняхина требовался обзор для стрельбы, он также дал по немцам очередь.