Бросок в пространство
Шрифт:
— Знаю, знаю. Я ведь хоть еще до сих пор иногда ошибаюсь в ваших выражениях, но это я понимаю: шутка не значит обман — вы только сказали неправду для забавы.
— Нет, Миньонета, я сказал правду.
— О! нет, нет, быть не может! Я не могу лететь с вами, не могу… ведь мы, марсовцы, не можем быть такими храбрыми, как вы, отчаянные обитатели Земли. Милый, дорогой мой, не требуй от меня этого! Ведь ты любишь, когда я называю тебя милым, не правда ли? Скажи, скажи, что ты остаешься со мной!
Она вдруг обхватила его шею своими нежными ручками с детскою доверчивостью,
— Нет, Миньонета, — проговорил он с усилием, — этого быть не может. Ни я не могу остаться с вами, ни вы не можете лететь со мной.
Она взглянула ему в лицо — и вдруг ее руки разжались, она бессильно опустилась на землю. Он поднял ее на руки, и с дрожащих губ его полились страстные слова любви и горькие упреки самому себе. Она медленно приходила в себя, слушая его, но почти не понимая, что он говорит. Наконец он замолчал и, наклонясь к ней, коснулся ее губ почтительно и нежно.
— Господи, прости меня! — проговорил он чуть слышно. Поцелуй его возвратил ей силы; она быстро встала и отодвинулась от него.
— А вы говорили, что любите меня! — сказала она. — Значит, это была ложь? Ведь вы, земные люди, умеете лгать. Оставьте меня! Уйдите!
Она гордо выпрямилась, указывая ему рукой на дорогу; губы ее дрожали, грудь высоко поднималась. Он тоже поднял голову; ее обвинение пробудило и его гордость.
— Я не лгал вам, Миньонета, — сказал он. — Я люблю вас. Но именно потому я и уезжаю, что люблю.
Глубокое чувство, с каким были сказаны эти слова, проникло ей в душу. Но ее гордость была оскорблена: женщины на Марсе не привыкли, чтобы их обманывали и унижали, а она сознавала себя обманутою и униженною.
— Ваши друзья, конечно, ждут вас, — сказала она с принужденным спокойствием. — Не задерживайте их. Что может значить любовь девушки для них или для вас?
— Для меня она значит так много, — проговорил он с тою холодностью, в которой слышится сильнейшая страсть, — что я бы с радостью взорвал наш корабль на полпути к Земле, если б только можно было сделать это, не погубив с собой моих товарищей.
— О! не говорите так, Вальтер! — вскричала она. — Говорить такие слова очень дурно, а вы всегда обещали мне быть добрым из любви ко мне. Но, может быть, вы и тогда говорили неправду или шутили, — сказала она, рыдая, и опять прижалась к нему: гнев ее растаял от одного его теплого слова, как снег от весеннего солнца.
— Вы несправедливы ко мне, Миньонета, — отвечал он. — Когда я говорил вам «люблю», я говорил сущую правду, если только есть правда в человеке.
— Так сжалься надо мной, не покидай меня! — почти простонала она.
— Я жалею вас от всего сердца, люблю всей душой, но именно потому, что люблю, я должен уехать, а вы должны остаться.
— Почему же? Объясните мне, умоляю вас!
— Не могу… не смею сказать ничего более.
— В таком случае ты не любишь меня так, как я тебя люблю. О! небо, я, которую ты научил любить сильнее, чем когда-нибудь любила девушка на Марсе, я должна потерять мою любовь! Да, Вальтер, я теперь понимаю, как ты был прав, когда говорил, что истинное
— Я уйду, Миньонета, но моим последним словом тебе будет: я люблю тебя истинно и глубоко. Постарайся забыть меня и быть опять счастливой. Неужели наше ненавистное вторжение в ваш светлый рай должно навсегда смутить твою чистую душу? Вспоминай о нем, как о дурном сне, который пройдет бесследно для тебя и скоро забудется. Но прости… прости мне зло, которое я тебе сделал ненамеренно; я буду каяться в нем до конца моей жизни. О! Миньонета, дорогая моя, любовь моя, радость моя, прощай, прощай! И верь мне: с этим «прощай» я навеки теряю всякую радость, всякое счастие в жизни!
С этими словами он отвернулся и быстро пошел по тенистой аллее. Красивое лицо его было бледно, как мрамор; стройный стан согнулся как бы под бременем непосильной тяжести. До него долго доносились горькие, глухие рыдания, но он не смел остановиться, не смел даже оглянуться на бедную девушку, которая, распростершись на траве, плакала так, как будто хотела выплакать всю душу.
В этот самый день, поздно вечером, Блэк гулял по живописному саду виллы. Вдруг на его руку оперлась чья-то робкая маленькая ручка. Он оглянулся: перед ним стояла дочь профессора.
— Это вы, мисс Миньонета! — воскликнул он с удивлением. Как вы бледны! Что с вами? Не больны ли вы?
Действительно, она была бледна, как полотно; руки у нее дрожали; она едва держалась на ногах.
— Вы завтра покидаете нас, м-р Блэк? — сказала она со слабой улыбкой. — Мне очень жаль!
— И мне жаль теперь, когда приходится покидать вашу планету, — отвечал он совершенно искренно.
— Я бы хотела… Не можете ли вы до отъезда исполнить одну мою маленькую просьбу?
— Я готов сделать все, что в моей власти. Приказывайте!
— Вот что: я ведь не видала хорошенько вашего удивительного корабля. Конечно, я не раз бывала в нем с вами и с м-ром Дюраном, но все-таки я в нем еще многого не понимаю. Мне бы хотелось, чтоб мне объяснили…
— Я сейчас схожу за Бернетом. Он с радостью…
— Нет, нет, я не хочу его беспокоить: он сегодня так занят. Проводите меня вы.
Блэк, конечно, с удовольствием согласился и проводил Миньонету к большому черному шару, уже совсем готовому в дальний путь. Сферические очертания его как-то зловеще чернели в темном ночном воздухе. Блэк подал ей руку, чтобы взойти на помост; она крепко оперлась на нее и взошла. Он долго объяснял ей, как умел, внутреннее устройство корабля и все его удобства; она слушала его, не говоря почти ни слова. Научного механизма его он объяснить ей не умел и потому не коснулся этой части, предупредив ее, что он в ней ничего не смыслит, но Миньонета, по-видимому, и не интересовалась ею, зато осматривала внутреннее устройство его с таким вниманием, что даже удивила Блэка.