Брусилов
Шрифт:
Игорь впервые испытал это чувство скорби, слитой с гордостью и благоговением, он не отдавал себе отчета, как родилось в его душе это чувство, так несвойственное его возрасту и умонастроению, но он целиком отдался ему, когда на тихий голос священника откликнулся солдатский хор. Пели солдаты полка, пели казаки, прибывшие на выручку пехоте, пели артиллеристы Линевского, тащившие на плечах своих пушки.
Растворяясь в доселе незнакомом чувстве, полузакрыв глаза, Игорь внезапно увидел, вернее даже не увидел, а ощутил в себе образ солдата Ожередова, его конопатое лицо, небольшие голубые глаз, то налитые кровью и великим гневом, когда он бежал мимо в пылу атаки, тяжело
Панихида шла к концу. Игорь медленно стал пробираться среди убитых.
Ему хотелось убедиться, что Ожередова нет среди них, что он не умер, хотя знал наверное, что с таким ранением не выживают...
Он прошел один за другим все ряды, приподнимая над застывшими лицами чистые куски холста, положенные заботливой солдатской рукой, и только в последнем ряду нашел того, кого искал. Рыбак лежал на спине со сложенными на груди руками. Живот был туго забинтован. Кровь и сукровица, проступившие через бинт, потемнели и заскорузли. Блестящие синие мухи ползали по бинту. Тяжелые разлатые ноги убитого были согнуты в коленях. Их, очевидно, так и не удалось распрямить...
Игорь постоял над убитым, вглядываясь в его лицо, точно пытаясь найти ответ на смутные свои мысли. Случайно подслушанная, прошла перед ним жизнь этого человека, так и не достигшего своего берега. И вот он уже у последнего причала... А ноги подобраны так, точно стремятся поднять грузное тело и нести его дальше, и в голубых полуоткрытых глазах все то же упрямство...
На самом краю поляны десяток солдат, без фуражек, с серьезными лицами, копали братскую могилу. Копать было легко, почва оказалась песчаной, и только изредка лопаты со звоном натыкались на корни сосен. Солдаты копали дружно, молча, одновременно вскидывая вверх лопаты. Влажный песок шурша растекался по растущему горбу над широкой и глубокой ямой.
Вдоль песчаного бугра похаживал прапорщик. Игорь тотчас же угадал в нем бывшего унтер-офицера. Прапорщик, как и все работавшие, был без фуражки, ворот защитной рубашки был расстегнут, на широкой груди красовались три «Георгия» и две медали. В мочке левого уха болталась серебряная серьга. Темно-русые волосы были гладко расчесаны косым пробором, сапоги начищены до блеска.
Завидя капитана гвардии, прапорщик твердым шагом пошел Игорю навстречу, по-солдатски отчетливо и громко выкрикнул: «Здравия желаю!» — и улыбнулся. Улыбка эта проглянула на его широком лице не по форме, но так показалась кстати, что Игорь поспешил протянуть, прапорщику руку. На Игоря смотрели медвежьи карие глазки уважительно и вместе с тем дружелюбно-открыто, маленький носик, покрытый сетью красных жилок, выдавал приверженность прапорщика к спиртному, рыжеватая бороденка совсем по-мужицки топорщилась во все стороны, белый ряд крепких зубов блеснул в улыбке из-за расшлепанных влажных губ.
— Вот, копаем-с — произнес прапорщик, стараясь придать своему голосу приличествующее случаю скорбное выражение, но это ему не удалось: голос его прозвучал громко и весело.
— Вы тоже участник последних боев? — спросил Игорь.
— Так точно-с! — ответил прапорщик и опять улыбнулся.
«Чему он улыбается? — подумал Игорь невольно, но без тени досады.— А улыбка у него хорошая... Боже, до чего я устал,— тотчас же перебил он себя и тут же опустился на песок и снял фуражку,— сил никаких нет... раньше я этого не чувствовал... никуда больше не пойду... посижу с этим человеком... помолчу... он, видно, на разговоры не мастер, все «слушаю-с» да «так точно»...»
—
— Так точно, как же-с, — обрадовался прапорщик и кинулся под песчаный бугор.
Игорь оперся локтем в песок, тело его все более и более брал измор, глаза слипались. Но не успел он их закрыть, как перед ним опять появился прапорщик.
— Вот, пожалуйста... кушайте-с...
И он протянул Игорю манерку. Игорь прильнул к ней. Теплая вода показалась живительной. Игорь выпил ее всю, оставшиеся несколько капель вылил себе на руки и прижал мокрые пальцы к глазам.
— Видно, и вы с нами прошлись... — сказал прапорщик, глянув на синяк под глазом Игоря.— Ну, ничего, будут нас помнить! — добавил он убежденно, но нисколько не злобно.
— Да, этого не забудешь,— отвечая своим мыслям, произнес Игорь.— Впервые, знаете, я не ощущал перед атакой такого забвения смерти, как тогда... Всегда есть ощущение, точно ты кидаешься в холодную воду... сердце замрет... а тут никакого...
— Это точно-с,— согласился прапорщик и неожиданно присел рядом, крякнул с явным удовольствием, полез в карман, достал кисет, запустил в него два пальца, выгреб оттуда щепотку нюхательного табаку и потянул его в нос.
Игорь с наслаждением вдохнул крепкий, щекочущий запах.
— Не угодно ли? — предложил прапорщик, растопыря перед ним кисет.— Не осмелился предложить... теперь редко кто балуется...
— Нет, отчего же,— возразил Игорь,— табак, пожалуй, разгонит усталость.
— Совершенно справедливо,— согласился прапорщик, и, пока Игорь неумело захватывал ускользающую из-под его пальцев душистую рыжую пудру и пытался ее поглубже втянуть в ноздри, пока он чихал и закидывал к небу голову и дышал учащенно, радостно, чувствуя, как по всему телу разбегаются живчики, — прапорщик вдруг заговорил и так непринужденно-просто, что Игорь заслушался, и куда девалась его усталость! — Дураку у нас, господин капитан, пощады нет. — Прапорщик решительно тряхнул бородой.— Конченый, по-нашему, человек. От дурака обиду стерпеть — самого себя в дураки записать. А наш народ самолюбивый! — поднял он палец, и его голос прозвучал торжественно.— Не обидчивый, а гордый. Вот почему он немца, когда доведется, бьет и всегда бить будет... Немец перед ним себя дураком показал. Как в давешнем случае. Безоружного на штыки поднял. И для чего? Церкви поганит — и для чего? Детей, женщин обижает — и для чего? Неумное дело делает, а война жестокая работа, но умная...
Прапорщик умолк, опустил голову, задумался. Потом взглянул на Игоря, виновато улыбнулся:
— Ну, вот за глупость мы и наказываем... И нет такой силы,— переходя на строгий, учительский тон, закончил он,— чтобы нам воспрепятствовала... И еще вам скажу, господин капитан, не дай Бог русскому человеку перестать верить, что война — не по-умному ведется... Конец! Олютует... Гордость не вынесет, что его в дураки записали. Найдет того, кто этому виноват, не пощадит. Нет у нас дуракам веры, а сделают они зло — пощады не найдут, помяните мое слово!
Прапорщик выговорил это с глубокой убежденностью и тотчас же присмирел, затем кашлянул в сторону, потянулся за кисетом, протянул его Игорю.
— Не угодно ли-с? — спросил он деревянным голосом. Игорь принял табак, чтобы не обидеть.
— Очень хорошо вы говорили,— сказал он.— Спасибо вам за доверие. Но, кажется, сейчас хоронить начнут... мне еще надо...
И Смолич поднялся на отекшие ноги. Прапорщик его не удерживал, он стукнул каблуками, вытянулся, ответил на рукопожатие Игоря сдержанно, не сгибая шершавой ладони.