Брусилов
Шрифт:
— Как странно мы встретились,— помедля, снова заговорил Игорь,— никак не ждал... в таком месте... при таких обстоятельствах...
— А вы все еще мучаетесь? — быстро метнул на него взглядом Мархлевский.
— Да. Мучаюсь. И вам не верю, что вы не мучаетесь тем же. Иначе зачем бы пришли вы к Кутепову.
— Вот те раз! — Добродушные складки пошли гулять по обтянутым щекам Мархлевского.— Кутепов — мой давний приятель, однокашник по Первому корпусу и Павловскому училищу. Вместе вышли в Литовский полк, да я вскоре был отчислен — пошел в глухую пехтуру на Дальний Восток, застрял в капитанах. А он так и остался
Игорь даже не нашел, что ответить, так сразили его слова капитана.
— В таком случае зачем же было сидеть, слушать других и самому выступать?
— А я люблю слушать. И говорить люблю. Вы этого не заметили в лазарете? У меня тогда голова болела зверски. Да и теперь нет-нет побаливает... Оттого и сослан в тыл.
— Все это не резон, — угрюмо перебил его Игорь.
— Нет, как же! Резон есть. Мне нравятся смелые люди. Я уверен, что смелый человек, при всей его глупости, на что-нибудь дельное да пригодится. Надо только его подзудить маленько.
— Значит, по-вашему, все, что говорили,— вздор?
— Что вы! Помилуйте! Сущая правда, а не вздор.
— Ну?
— Ну и хорошо, что заговорили. Даже такой зубр и закостенелый черносотенец, как Пуришкевич, и тот в колокола ударил. Вот и Кутепов мой — хоть и дурак, а и тот засучил рукава. Я его шире размахнуться подбиваю. Шире валяй! Повыше!— Мархлевский рассмеялся.
— Не понимаю я вас,— упрямо огрызнулся Игорь.
— Чего же не понять? В Евангелии, кажется, ясно сказано: «Придет час, когда и камни заговорят». Вот они и заговорили.
Игорь схватил Мархлевского за рукав шинели.
— Вы действительно считаете нас младенцами? Мархлевский произнес серьезно:
— Большинство из вас — политические младенцы. А Пуришкевич — политический шарлатан.
— Благодарю.
Игорь прибавил шагу, Он боялся своей несдержанности, где-то глубоко в душе не хотел ссоры с Мархлевским.
— Да вы не сердитесь,— добродушно убеждал его капитан, не умея соразмерить свой шаг с походкой Игоря: он был мал ростом и коротконог.— Вы и тогда на меня сердились и теперь. А право, не за что.
Игорь смягчился, попытался идти медленно, в ногу.
— Вы совершенно правы — в политике я очень несведущ, но мне кажется, что каждый честный человек...
— Бросьте, милый,— задушевно перебил его Мархлевский.— Стоит ли говорить! Кричи, не кричи, а революция все равно сметет все это к черту.
Игорь принагнулся и заглянул соседу под козырек.
— Вы революционер? — спросил он пытливо и требовательно.
Мархлевский усмехнулся.
— В лазарете вы меня за толстовца приняли,— ответил он,— а теперь революционером величаете. А я ни то, ни другое. Хотел бы замуж, да маменька не велит, — добавил он дурашливо и горько.— У меня мать чудесная. Такой другой не сыскать. Мы с ней вдвоем живем. И кофе пить очень любим. Но все-таки, скажу вам,— перебил он себя,— я настолько умен, что кое в чем разбираюсь и на пуришкевичскую глупость не пойду.
— А я пойду,— холодно ответил Игорь и взял под козырек.— Честь имею!
VIII
Двадцать
Все эти обстоятельства и дела не давали Игорю возможности подойти к старшему брату вплотную и разговориться на свободе. Однако все же ему удалось кой к чему приглядеться и вывести свои заключения. Константин Никанорович встретил его весьма благосклонно. Чин поручика гвардии, полученный вне очереди, Георгиевский крест, молва о личном подвиге Игоря — все способствовало тому, чтобы товарищ министра отнесся к младшему брату со вниманием. Игорь же не хотел высказываться перед братом начистоту. Неизменно вежливый по отношению к брату, он не был ни навязчив, ни холоден. Он заходил только тогда, когда его звали, оставался ровно столько, чтобы не показаться лишним. На рауте у баронессы Игорь перезнакомился со множеством людей, так или иначе вершивших распутинскую политику. Воспитанный, сдержанный, строгий, не бросающий слова на ветер молодой Преображенский офицер и георгиевский кавалер всем понравился. Фон Флеше очень сочувственно отозвалась о нем Константину Никаноровичу.
— Из него выйдет толк,— сказала она убежденно.— Он себе на уме, скрытен и чрезвычайно приятен в обращении. Совсем на английский лад.
Дважды Игорю удалось встретиться с министром внутренних дел Хвостовым. Министра залучила к себе баронесса, чтобы сблизить с Константином Никаноровичем. Хвостов, с обычной своей жизнерадостностью, расспрашивал Игоря о фронте и предвещал успехи. Улучив минуту, Игорь, заранее предвкушая удивление министра, сказал ему как бы невзначай:
— Недавно ваше имя с большой надеждой упоминалось в обществе офицеров у полковника Кутепова.
Тень испуга прошла по круглому лицу Алексея Николаевича, углы пухлого рта дернулись вверх в неясной фальшивой улыбке, на светлые глаза легла непроницаемая тень.
— А, вот как! — воскликнул он с наигранным добродушием.— Вы знакомы с милейшим Иваном Павловичем! У него бесподобная коллекция хорошеньких женщин. Счастливец! Передайте ему мой привет.
И тотчас же откатился от Игоря, мягко семеня ножками.
«Трус! — злорадно и горько подумал Игорь, — В какой гнусный зверинец я попал».
Манусевич-Мануйлов встретил Игоря как старого доброго знакомого.
— Ба! И это тот самый юноша, с которым я познакомился на Каменноостровском в день Манифеста! (21) Вы были тогда так счастливы, что, глядя на вас, я обрел свою молодость. Недаром месяц войны засчитывается за год. Вы стали взрослым.
Иван Федорович говорил легко, с улыбкой, по обыкновению, кидал слова точно бы на ветер.
«С ним надо держать ухо востро», — подумал Игорь, невольно, однако, поддаваясь игривой напористости Ивана Федоровича.