Бруски. Книга IV
Шрифт:
– Возьми, Паша, – вступился отец. – Мастер он большой. Чай, сам его помнишь? И порука моя.
– Ну, ладно. Становись вот тут, – против своей воли, не желая при народе отказом срамить отца, согласился Павел и поставил Куваева на незаконченную секцию. – Только из башки выкинь, что ты мастер. Учись. Вот тебе инструктор. Он тебя натаскает.
Егор глянул на инструктора и буркнул:
– Что я, кутенок, что ль? Натаскает. Ничего, мы сами с усами, – и, зло метнув глазами, начал класть, быстро, проворно, так, как будто всю свою жизнь клал коксовые печи. И когда к нему снова
Он клал и покрикивал, задирая молодых каменщиков:
– Вот давайте поконаемся. Со мной!
В эти часы на него никто не обратил внимания. Только один молодой каменщик-комсомолец как-то бросил ему:
– Чума.
Все были заняты одним – испытанием нового способа кладки. И все уже видели, что этот новый способ удвоил выработку, и каждый из каменщиков уже знал, что если этот новый способ усвоить да еще «приналечь», то выработка непременно утроится… И молодежь работала молча, упорно, увлеченная новшеством.
К концу вахты, ровно в восемь часов вечера, на кладку первым вошел Богданов, как всегда чем-то озабоченный, за ним Кирилл Ждаркин, потом Рубин – главный инженер строительства, а вместе с ними прилетели и газетчики, в том числе и редактор местной газеты Бах. Бах несся впереди всех. Люди еще не успели оглядеться, а он уже обежал все подмостки, настилы. Он носился по настилам, по лестницам, по перекидным доскам через секции, мелькая лысой головой, поблескивая пенсне, напоминая самую дерзкую, самую резвую собачонку – ту, которой непременно везде надо побывать, все понюхать и перед каждым столбиком поднять ножку.
Члены бригады отошли в сторону, окружили Павла и Наташу и вместе с ними с величайшим напряжением следили за главным инженером Рубиным. Рубин вынул металлический метр и начал измерять кладку. Он долго копался и даже снял несколько кирпичей, потом зачем-то один из кирпичей поднес близко к губам, будто лизнул его. Затем присел и что-то записал у себя в книжечке.
Молчали все. Даже Егор Куваев приостановился и, уставясь на людей, презрительно улыбаясь, почесывал лопаткой шею.
– Кладка хорошая, – наконец проговорил Рубин. – А выработка? Выработка, братцы, такая… – И, не досказав, он первый подошел к Павлу, пожал ему руку. – Двести тридцать четыре процента.
– Ура-а! – взорвались молодые каменщики и зааплодировали себе, своим неожиданным успехам, затем кинулись к Павлу, намереваясь подхватить его на руки, но тут столкнулись с Наташей.
– Не надо, – сказала она и загородила собой Павла, как молодая клушка цыпленка. – Или не видите?
Павел от волнения, бессонных ночей, – они почему-то сказались именно вот в эту минуту, – еле держался на ногах. Он пошатывался так, будто под ним качался пол. А глаза у него ввалились и, казалось, ничего не видели.
– Расшумим! По всей площадке расшумим! – тявкающим голосом закричал Бах, налетая на Павла. – Снимайте! Снимайте! – скомандовал он.
Защелкали фотоаппараты, забегали, засуетились фоторепортеры, но Павел, казалось, и этого не замечал. Только когда к нему
– Вы сделали очень большое… – проговорил Рубин и еще раз мягко пожал руку Павлу.
– Я рад, – ответил Павел.
Но Рубин вдруг заволновался:
– Да, но вы… Вы понимаете, вы сделали такое… Вы перешагнули через запрещенное. Понимаете? Через запрещенное! Запрещенное инженерами, учеными. А вы дерзнули и перешагнули. Это не простая штука. – И, еле сдерживая себя от волнения, он добавил тише: – Вы еще сами не понимаете, что вы сделали.
– Как сказать, – проговорил Павел.
– У-ух, какой он! Ловко! – Богданов с удовольствием потрепал Павла по плечу и посмотрел на Кирилла. – Гляди-ка какой, Кирилл!
Но в эту минуту и стряслось то, чего никто не ждал.
Павел подошел к Куваеву, измерил его кладку:
– А вам придется ломать: секция отходит на два сантиметра в левую сторону, – сказал он.
У Куваева дрогнуло сердце. Он ждал – вот сейчас комиссия покончит с Павлом, подойдет, осмотрит его работу, и Богданов непременно скажет: «А Куваев вас, молодежь, все-таки обыграл. Смотрите, как выложил».
– Как ломать? – растерянно проговорил Куваев. – Как ломать?
– Так и ломать. Ломать надо. – И Павел хотел было столкнуть кладку.
– Ну, ты! – гаркнул Куваев. – Ломать! С метрой только ходишь. Ты вот день-деньской поваляй кирпич в руках, тогда узнаешь, как ломать! Ты заплати мне, а потом ломай.
Да, бывают дни – ясные, хорошие, и хлеба под солнцем калятся, созревают быстро, а потом вдруг откуда-то налетит туча, лохматая, седая, точно побледневшая от непомерной злобы, сорвется и в течение пяти – десяти минут пройдет по полю градом… И тогда плачут обезглавленные стебельки ржи в поле, плачут сбитые подсолнухи, плачет все поле – изуродованное, вытоптанное градом, а туча убежит дальше, и солнце крепче калит землю.
После одного такого дня Иван Куваев, отец Егора Куваева, запряг лошадь, усадил в телегу жену, маленького Егорку и поехал по деревенькам собирать на прокорм. Становился он на колени перед сильными, и сильные одаряли его кружечкой ржи… Тогда и пришлось Ивану Кунаеву переправиться с Кривой улицы Широкого Буерака на Бурдяшку. А ведь всего на беду понадобилось пять – десять минут.
Вспомнив этот случай, Егор Куваев снова дрогнул, но не сдался и застучал кулаком по ладони:
– Восемь целковых гони, тогда сломаю. Вот, – отрезал он и расправил усы.
Павел молча, ничего не предпринимая, укоризненно посмотрел на отца. Тогда старший Якунин отложил в сторону инструменты каменщика и, дрожа за судьбу сына, подошел к Егору Куваеву, прохрипел:
– Ломай, Егор.
Ну, этого Егор Куваев никак не ожидал. Чтоб закадычный друг попер против него же!
– Что-о-о?! – заревел он и пошел на Якунина. – Головами нашими хочешь откупиться? – И жилистый кулак Куваева повис над Якуниным.
Кирилл шагнул вперед и стал между ними.
– Насвинничал? Хрюшка, – сказал он и столкнул кладку, затем нагнулся, порылся и под одним кирпичом нашел маленькую щепочку: она и увела секцию на два сантиметра.