Бруски. Книга IV

Панферов Федор Иванович

«Какая безобразная», – подумал Кирилл. – Ну, вот видишь, с тобой нельзя говорить. Что я могу? Ничего. Я бессилен, – и тут же подумал: «А ведь Феня не такая. Она самостоятельная, сдержанная и опрятная… и с ней есть о чем поговорить. А эта…» – он мельком глянул на Стешу – растрепанную, в стареньком, засаленном пятнами платье, непричесанную, с грязными руками. – Ты бы лучше помылась, – сказал он и этим снова оскорбил Стешу. Она несколько секунд стояла молча, ошарашенная затем не заплакала, а завыла, уже не в силах сдержать себя. – Брось! – крикнул Кирилл. – Брось! Чего ты

как на бойне, – и в нем заклокотала злоба, ненависть к Стеше, к ее неопрятному виду, к ней ко всей. – Ходишь грязная и ревешь, как корова. Мало этого, то и дело наносишь мне оскорбления и требуешь, чтоб я тебя уважал, любил. За что? За то, что ты мне родила сына? Это всякая может!

Стеша уже не выла, – она присела в кресло, протянула к Кириллу руки, точно ожидая нового удара. Увидев ее такой, Кирилл смягчился, ему стало жаль ее – жаль ту самую Стешу, которая когда-то была шофером – гордой, самостоятельной и неподатливой женщиной.

«Да куда ж она девалась, та Стешка, о которой я тосковал?» – подумал он, затем поднялся, подошел к ней и, погладив ее по голове, сказал:

– Не надо. Ну, зачем ты мучаешь и меня и себя… и детей. Вот вчера подошла ко мне Аннушка и сказала: «Ты плохо ухаживаешь за мамой». Зачем ты ей это сказала?

– Я не говорила. Она сама все видит.

– Ну вот, врать стала мне. Что может сама видеть Аннушка?

– Ну прости меня, Кирилл. Слово даю – я больше не буду. Я начну вести себя по-другому. Ты только скажи – как? Я все сделаю. Ведь ты же любишь меня?

– Ну, конечно, – чуть погодя ответил Кирилл, не в силах сказать: «Да, люблю».

– Это правда? – ловя его взгляд, спросила Стеша и, подойдя к нему, прижалась – прибитая, сломленная и покорная ему, только одному ему, Кириллу Ждаркину.

В кабинет вошла бабушка.

– Стеша. Это к тебе… тараторка. Ну, как ее, Стефа, – и вышла.

– Дура. Меня для нее дома нет.

– Грубо, Кирилл, – упрекнула его Стеша и пошла в гостиную.

– Слушай-ка, – остановил ее Кирилл. – Я ведь сегодня еду в Москву. На сессию ЦИКа.

– Ах ты! А мы и не простились с тобой, – намекнула ему Стеша на то, что они спали в отдельных комнатах.

Стефа уже стояла в гостиной, вертясь перед трюмо, и, видя, как Стеша выходит из кабинета Кирилла, сказала:

– А-а-а, хозяйка. На заводе все говорят: куда запропала наша хозяйка, почему ее нигде не видать? (Об этом, между прочим, никто ничего подобного не говорил, и Стефа это придумала только что.)

– Ты, Стефа, мне сегодня звонила, собиралась в Москву.

– Отложила. Меня вызовут. Обязательно. Да-а, прошлый раз, когда я была в Москве, видела на выставке картину художника Арнольдова… Вашего, кажется, знакомого.

– Да, мне Кирилл говорил о нем. Они вместе были за границей.

– Ну вот. А раз ваш знакомый, значит и мой знакомый… И я закатилась к нему в мастерскую. Ужас, ужас, ужас!

– Что – «ужас»?

– Наши художники рисуют все черт-те что. Арнольдов рисует картину, которая будет называться «Мать». Самка, самка, самка и физиология, – по всему было видно, что Стефа опять повторяет чьи-то чужие слова.

– При коммунизме

не будет самок, а физиологию мы обязательно ликвидируем! – послышался из кабинета злой голос Кирилла.

– Дома? – глянув на Стешу и кивнув на кабинет головой, спросила Стефа и, подойдя к двери, зачастила: – Мы – женщины передовые и честные. Почему вы этого не видите? – Но Кирилл плотно прикрыл дверь, и Стефа, оборвав поток слов, как ни в чем не бывало повернулась к Стеше. – А знаешь что, миленок, к нам в магазин прислали шикарный шелк. Вот, пальчики оближешь, – она лизнула пальцы и поклялась: – Честное коммунистическое. Ты позвони, чтоб тебе прислали на платье или на два. Тебе пришлют. А то всё расхватают. Жадные.

Стеша не слыхала последних слов Стефы и, чуть трогая ее пухлую руку, спросила:

– Стефа! Я тебя хочу спросить об одном и не знаю как.

– А ты прямо. Спроси, а потом подумай. Я всегда так: спрошу, потом подумаю – ладно ли выходит? И всегда ладно, – с гордостью закончила она и махнула рукой, как оратор.

Стеша вся покраснела и прошептала:

– Скажи… ты кого-нибудь… может быть, случайно… как бы тебе это сказать… – Стефа навострила уши, как боевая лошадь, заслышавшая оркестр, а Стеша еще тише продолжала: – Ну… кроме Рубина? Ой, как лицо у меня горит, – и подумала тут же: «Зачем я так оскорбляю Стефу!» – и хотела уже было извиниться перед ней, как Стефа поднялась с дивана и оживленно зачастила:

– А-а-а, понимаю. Ты Абрама помнишь, приезжал к нам с комиссией по выяснению пожара на торфянике? Я с ним. Аввакумова знаешь – директора авиапарка? Знаешь? Ну, вот, я с ним. Гололобова знаешь? Ну, он теперь орел. Я с ним. Давыдова знаешь – мальчик еще, чубчик? Я с ним. Корякина знаешь… Я…

– Ой, хватит. Хватит… и ни… ничего?

– Что «ничего»?

– Совесть у тебя?

– Очень даже приятно.

Стеша, деланно смеясь, сказала:

– Но ведь ты только что возмущалась: «Художники видят в нас только самок».

– О-о-о! Это совсем другое. Они все партийцы и видят во мне не самку, а партийца-товарища. Да потом… – Она безнадежно махнула рукой, будто говоря: «Если я и грешу, то грешу не по своей воле», – да потом самые святые в наше время и те маленько развратничают. – И тут она подступила к основному, к тому, зачем пришла: – Ты думаешь, твой… так… маленько… не…

– Ты заговариваешься, Стефа, – тихо, но строго прошептала Стеша.

– Ну, ну. Недотрога. Лучше наперед предположить, чем потом, как камень, на голову свалится. Ну, ну, забегала.

– Стефа, – чуть не крикнула Стеша. – Я прошу тебя мне об этом не говорить и не намекать. Это же подлость.

– Да ты же сама первая начала. Во-от. Я, может, больше знаю, да молчу.

– Что ты знаешь?

– Я не знаю, но на улице говорят разное. – Стефа подмигнула и, видя, что Стеша ею подчинена, побеждена, начала медленно, с паузами, играючи: – Но я этому не верю. Не верю, и не верю, и не верю, честное коммунистическое.

– Чему? – Стеша уже еле сдерживала себя.

– А знаешь ли? Ой! Нет. Все это чепуха, чепуха, чепуха. И мы на это не должны обращать внимания… Никакого.