Брюсов
Шрифт:
Вы пишете: "Будь два-три его (Вашего сына) стихотворения напечатаны, кусок хлеба ему на первое время обеспечен”. Откажитесь от этой мечты и заставьте от нее отказаться Вашего сына. Не говорю уже о том, что начинающим поэтам в журналах зачастую вовсе не платят: они должны довольствоваться честью, что их стихи напечатаны. Но и поэты, уже пользующиеся известностью, стихами не могут обеспечить себя "куском хлеба". Если бы я писал только стихи, я давно умер бы с голода. <…> Любой приказчик в хорошем деле, не говоря уже об инженерах или банковских деятелях, зарабатывает в десять раз больше. Притом всякая другая деятельность представляет известное обеспечение на случай болезни, старости и т. п.; литература — никаких. <…>
Хороши стихи Вашего сына или нет, я не знаю. Но я знаю, что для того, чтобы вполне овладеть стихотворной техникой, надо работать много и долго: по меньшей мере лет десять. <…> В результате — мой искренний совет Вам: ни в чем не способствуйте
С совершенным уважением Валерий Брюсов» (Письмо В. Брюсова к Г<алан> овой от 24 сентября 1913 года. Цит. по: Ашукин Н. Из архива Валерия Брюсова // Новый Мир. 1926. № 6. С. 129-132).
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Литературные собрания у Брюсова. — Брюсов и Северянин. — Поездка на фронт в качестве корреспондента. — «Учебник стихосложения». — Редактирование сочинений К. Павловой. — «Обручение Даши». — «Избранные стихи». — Неудачи с Полным собранием сочинений. — Брюсов и Н. О. Лернер. (1914—1915).
Еженедельно у Брюсова на 1-й Мещанской собиралась молодежь — поэты, переводчики, просто почитатели <…> В кабинете читались стихи, комментировались вновь вышедшие сборники, велись споры о тонкостях поэтического ремесла. Здесь же раздавались Валерием Яковлевичем работы по переводам с самых различных языков. Атмосфера была деловая, прозаическая, я бы сказал — ремесленная. И это отличало «брюсовские дни». Это был кружок позитивистов в поэзии в противовес мистицизму, богоискательству и всевозможной истерике других московских литературных салонов, как, например, в издательстве «Мусагет» или в особняке Морозовой, где верховодили А. Белый и В. Иванов, уже хода охладевшие к Брюсову, очевидно, за его чересчур, по их мнению, материалистическую линию работы и поэзии.
И здесь Валерий Яковлевич, с особенной четкостью и ясностью характерных для него суждений, давал убийственные характеристики окружавших его «подбрюсовцев», его старательных подражателей, которых он жалостливо презирал за неумение идти своей дорогой. И в этой толпе почитателей его он оставался таким же одиноким, как и среди злобно хлопавших стульями академиков Преувеличенно вежлив и преувеличенно холоден был он и к тем, и к другим. И только с искренними и действительными «врагами» своими в искусстве был и внимателен, и по-живому заинтересован (Асеев Н. Валерий Брюсов // Известия ЦИК СССР и ВЦИК. 1924. 11 окт. № 233).
Одно из лучших воспоминаний тех лет — брюсовские «среды». Они были немноголюдны, внешне скромны. Собирались в три часа у чайного стола. Иоанна Матвеевна раскладывала домашний сладкий пирог. На эти среды я, так же как и мои сверстники, приходил с захватывающим интересом: тут можно было в интимной обстановке послушать «мэтра», повстречать то одного, то другого из тогдашних поэтов.
Однажды за столом собралось уже несколько человек, а Брюсов все еще не появлялся. <…> Когда мы прождали уже довольно долго (заставлять ждать не было в привычках воспитанного «мэтра»), он, наконец, явился с разгоряченным, недовольным лицом и заявил, что его задержал молодой поэт из провинции. С этим юношей Брюсов, видимо, не мог установить творческого контакта, от этого был и взволнованный, раздраженный вид:
— Он мне говорит, что плачет, когда пишет стихи! Я ему сказал, что плакать должен не он, а читатель!
На средах у Брюсова я встречался с разными людьми: и с развязным Шершеневичем, и с оригиналом Кручёных, и с похожим на «мертвую голову» Ходасевичем, который был принят у Брюсова как свой (Шервинский С. С. 504).
В феврале 1914 года Брюсов, живший в санатории под Ригой, вернулся в Москву. Старые раны были залечены. Новые стихи посвящались новой, уже санаторной «встрече». На ближайшей среде «Свободной эстетики», в столовой Литературно-Художественного кружка, за ужином, на котором присутствовала «вся Москва» — писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки, — предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему:
Мертвый, в гробе мирно спи, Жизнью пользуйся живущий.а каждая строфа начиналась словами: «Умершим – мир!» [202]
Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию (Ходасевич В. С. 48, 49).
Мы были одни из первых, кто (на страницах «Русской мысли»)
202
Стихотворение «Умершим – мир!» вошло в сборник «Семь цветов радуги».
Я вдохновенно сел в курьерский…
Между «Громокипящим кубком» и «Златолирою» промежуток времени всего в один год. Поэтому было бы преждевременно делать решительные выводы о возможности для И. Северянина развить свое дарование. Но несомненно, что ему как художнику предстоит еще большая работа. Во-первых, круг тем, которые разрабатывает поэт, крайне узок. Нельзя без конца говорить об «эксцессерах» и «грезерках», о прелести «бокалов с ледяным напитком» и о преимуществах мечты перед мыслью. Или, по крайней мере, те же темы должны быть как-то по-новому углублены. Пока же поэзия И. Северянина слишком однообразна и поверхностна. Во-вторых, поэт слишком неразборчив в тех средствах, какими он пользуется для создания своих стихов. Он часто красоту подменивает дешевой красивостью, а золото — безвкусной фольгой. И.Северянину необходимо гораздо строже относиться и к языку, и к стилю, и к метру, и к ритму. Только расширив свои кругозоры как художника, только сделав стих и более строгим, и более тонким, И. Северянин может стать действительно значительным поэтом. Иначе ему угрожает опасность всю жизнь писать подражания самому себе (Брюсов В. Год русской поэзии // Русская мысль. 1914. № 6. С. 14).
Брюсов неоднократно давал в «Русской мысли» заметки о моих стихах. Общий тон этих рецензий был более чем благожелательный, и потому, когда появилась его заметка о моей «Златолире», явно, на мой взгляд, несправедливая и недобрая, я, откровенно говоря, очень обиделся и написал ему — нашумевшую в свое время — отповедь в стихах, так больно задевшую его, как это видно из его примечания к большой статье о моем творчестве, написанной специально для сборника Пашуканиса «Критика о творчестве Игоря Северянина». Конечно, теперь, спустя чуть ли не 13 лет, когда охладился пыл момента, я вижу, что я несколько погорячился, но в ту пору я не мог поступить иначе, больше всего опасаясь, что мое молчание могло бы быть истолковано как боязнь перед «авторитетом», что для меня, дерзкого в то время «новатора», как называла меня тогда некоторая часть отечественной критики, было бы Чрезвычайно неудобно… Несомненно, некоторую <роль> [203] в возникновении моего «бунтарского» стихотворения еще сыграла одна довольно известная – увы, только в те годы — актриса, хорошо знавшая Брюсова и предупредившая меня не доверять всем его восторгам и комплиментам. «Берегитесь этого человека, — говорила она, — он жесток, бессердечен, завистлив и никогда ничего не делает без причины, без предвзятости, и если он теперь хвалит вас и всячески обхаживает вокруг, это значит, ему так почему-то нужно и выгодно. Когда же для него в вас минет надобность, он начнет со спокойной совестью всячески вредить вам и никогда не простит вам вашего таланта. Он бросит вас, как надоевшую женщину».
203
В тексте статьи напечатано «долю».
И так как я совершенно не знал Брюсова как человека и вдобавок был целиком под чарами говорившей, я и припомнил ее слова, сказанные мне приблизительно за год до моего с Брюсовым конфликта. В результате — стихи, в которых я открыто обвинял Валерия Яковлевича в зависти. Статья, написанная Брюсовым для сборника Пашуканиса, несмотря на все ее кажущееся беспристрастие и из ряда вон выходившие похвалы, — что же, тем тоньше она, — носит в себе следы глубочайшей, неумело скрытой обиды, и вся она создана под знаком ее (Северянин И. С. 460).