Брюсов
Шрифт:
11 марта 1921 г. Отправилась узнавать о результате конкурса на сценарий для кино; мне сказали, что конкурс признали несостоявшимся, но что авторов четырех сценариев (в том числе и моего) вызывают в агитационную секцию. Я пошла. Первый, кого я там, к ужасу моему, встретила, был Брюсов. Он очень как-то постарел (не в благодарном смысле, ему не идет старость); порыжели и даже покраснели (а не поседели) его усы и борода, весь он стал какой-то паршивый, смесь уклончивости и самодовольства с приторно-лживой вежливостью. При виде меня неприятно разволновался (он меня терпеть не может), и, видимо, никак не ожидал, что сценарий мой. Он стал изворачиваться и на все мои вопросы твердил, что должна еще собраться комиссия да что-то обсудить, да он ничего не знает, да он один не берется решать и т. п. Все его ответы ясно показывали, что он хотел, чтобы я забрала
23 июля 1921 года Брюсов приступил к работе над трагедией «Диктатор» и закончил ее 7 ноября(Архив Брюсова в ИРЛИ).
К величайшему сожалению, «Красная новь» вынуждена отказаться от вашей трагедии «Диктатор». Не вхожу в художественную оценку: она для вас едва ли нужна. Но уверен, что трагедия будет истолкована и понята в духе, нежелательном для Советской России. Не доверяя своим личным впечатлениям, я читал трагедию некоторым товарищам, не называя автора. Ответ получался единодушный: вещь направлена против современной пролетарской диктатуры (Письмо А. Воронского от 21 ноября 1921 года // Литературное наследство. Т. 93. М., 1983. С. 552).
Зал «Дома печати» был переполнен. Брюсов читал просто и внятно, каждое слово доходило до аудитории. Уже с самого начата чтения было заметно, что большая часть зала не приемлет пьесы, чем дальше, тем все более напряженным и повышенным становилось настроение. А когда по ходу пьесы на сцене появляется лифт с жителями Венеры, то один особенно экспансивный слушатель-драматург, закричав: «Чушь, чушь!», выбежал из зала. Аудитория негодующе отнеслась к выходке скрывшегося драматурга. Обсуждали пьесу страстно. Никто из выступавших, если не считать несколько туманной речи Т. М. Левита, не отнесся сочувственно к художественным достоинствам пьесы, так, например, В. П. Полонский, как на недостаток веши, указывал на схематичность характеров («действующие лица словно вырезаны из картона…», хотя схематизм был тезисом, который надлежало автору на всем протяжении пьесы доказать. Того же оратора не удовлетворила «старомодность», как он выразился, восклицания одного из персонажей пьесы: «Проклятая колдунья!» – по адресу своей возлюбленной; это восклицание, по мнению оратора, шло вразрез с историческим фоном пьесы, с эпохой далекого будущего. На это Брюсов ответил, что чувство любви и даже формы, в которых оно проявляется, видоизменяются в продолжении столетий с такой медленностью, что нам, например, еще вполне понятны и близки любовные образы античности или времен Данте, — далекое будущее (по всей видимости) в этой плоскости не только будет связано с нами, но также и с ушедшими уже веками, отсюда это мнимо старомодное восклицание. Но главные нападки шли по линии идеологической неприемлемости пьесы. Говорили о том, что пьеса, по существу, пессимистическая, что совершенно невероятен самый факт того переворота, который изображается в пьесе, что в грядущем социалистическом государстве не будет почвы для возникновения диктатора. На все это Брюсов возражал, что необязательно писать пьесы на тему: «Гром победы раздавайся», что художник вправе замечать темные стороны жизни, вправе указывать на грядущие опасности, если они ему кажутся реальными. Во время прений Брюсов сохранял большое спокойствие, несмотря на то, что речи ряда ораторов отличались достаточной резкостью (Сообщено проф. Б. И. Пуришевым).
В «Доме печати» 2 декабря 1921 года при обсуждении пьесы «Диктатор» участвовали Луначарский, Мейерхольд, Маяковский, Таиров, Полонский, Шершеневич, Коган и др. (Театральное обозрение. 1921. № 5. С. 23).
В конце 1921 года литературные дела снова столкнули меня с Валерием Яковлевичем. Поводом для этого послужило издание сочинений А. С. Пушкина под редакцией Брюсова в Госиздате. Еще в 1919 году Брюсов по договору с Литературно-издательским отделом Наркомпроса сдал рукописи пяти томов собрания сочинений Пушкина. Первый том вышел в том же году, но затем дело затормозилось, и остальные четыре тома в суровые годы гражданской войны были законсервированы. Наблюдение за изданием было поручено редактору первого тома М. И. Щелкунову, а он вскоре ушел из ГИЗа, и брюсовский Пушкин волею судеб остался в забросе.
Мне, как редактору Литературного отдела Госиздата, предстояло познакомиться с портфелем издательства, сложенным в стареньком шкафу. Разбираясь там, я натолкнулся на пожелтевшие гранки и верстку сочинений
Мало кому известно, что в 1921 году Брюсов, добиваясь открытия литературного вуза, где бы получали образование будущие писатели, поэты, переводчики и издательские работники, сначала получил разрешение организовать на правах техникума Первую государственную профессионально-техническую школу поэтики. Она действовала около двух лет. Большинство ее студентов были переведены затем в В.Л.Х.И.
Литературных школ ранее не существовало. Впервые начиная обучать отобранную в школу поэтики молодежь, Брюсов, по-видимому, и сам осваивал методы ее воспитания и обучения, впоследствии талантливо примененные им в институте его имени. Здесь Брюсов учился учить.
Руководительницей техникума была поэтесса Адалис Аделина, но Валерий Брюсов определял, естественно, всю программу деятельности школы. К преподаванию были привлечены квалифицированные специалисты. Профессор Василий Никитич Карякин читал нам курс Западной литературы и вел семинар по французским символистам, энциклопедически образованный Теодор Левит — практическую поэтику и семинарий по Пушкину, молодой ученый и поэт Михаил Петрович Малишевский — ритмику и метрику. Началом академического пути Якова Осиповича Зунделовича был семинар по Тютчеву. Павел Григорьевич Антокольский — в то время юный артист и режиссер третьей студии Художественного театра — читал курс теории театра. Колоритна была фигура поэта Сергея Михайловича Соловьева, впоследствии после символизма впавшего в католицизм. Он преподавал латинский и греческий языки и вел семинарий по Брюсову. <…>
Сам Валерий Яковлевич вел курс русской литературы и вместе с Аделиной Адалис проводил занятия по вольной композиции. Первая лекция Брюсова по русской литературе была 24 октября 1921 года. Скорее собеседование, на котором мы рассматривали друг друга. А рассматривать было удобно. Наша «аудитория» — небольшая полутемная проходная комната дома на Садово-Кудринской освещалась лишь одной лампочкой посредине. Походный столик лектора ставился под ней, а мы располагались полукругом так близко, что отчетливо могли видеть и седеющую голову Брюсова и потускневший, но всегда глубокий его взгляд, особенно в энергичный тот период; «римский» нос, тонкие, суховатые губы, малозаметные лапки морщинок у глаз, углубляющиеся, когда он улыбался, и глубокие вертикальные морщины на лбу. <…>
На первой лекции, насколько я помню, он разговаривал с нами об истории человечества, о том, что литература сохранила для нас все эпохи, все стремления, все идеи. <…> Он бегло рассказывал о многих эпизодах прошлого, и его выпуклая, точная и все же теплая речь, как бы очевидца всех событий мировой истории, современника упоминавшихся им ученых и писателей, известных нам лишь как имена, знаки чего-то важного, наконец, его рассказ о возможностях воздействия литературы — все это сразу увлекло нас. Брюсов доказывал, что художественное слово — самое могущественное из искусств. Мы не только впервые смогли постигнуть гигантское общественное значение того дела, которому мы пришли учиться, но почувствовали страстное желание знать. В этой лекции Брюсов, как о чем-то личном, говорил о могуществе и сладости познания, о необходимости развития интеллекта человека, его образования. <…>
Сжатость, конкретность, умение отобрать необходимую предельную дозу излагаемого материала были характерными чертами его сообщений. Он понимал все трудности для многих из нас занятий по специальным дисциплинам, когда элементарная грамотность не была еще полностью освоена, когда часть наших товарищей не имела навыков записей лекций, умения конспектировать, не говоря уже об умении систематизировать получаемые знания. <…>
Ограничив свой курс литературы русской поэзией, Брюсов дал законченный компактный очерк литературы XVIII века, объяснил архаизмы и славянизмы Державина, цитируя на память отрывки его стихов, дал нам ряд живых эпизодов деятельности Ломоносова как ученого и поэта. Затем перешел к поэтам пушкинской поры. Ему хотелось поскорее подойти к Пушкину. Он разбирал с нами произведения Батюшкова, Языкова, Вяземского, Баратынского. В Вяземском оттенял остроумие, в Батюшкове, которого называл предтечей Пушкина, — стремление к чистоте русского языка. Отвлекаясь, доказал нам, что Пушкин писал в духе Жуковского, Вяземского — характернее, чем они сами.