Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
— Ты умыкаешься не только при гостях.
— Да? — удивился Касьянин с некоторой поощ–рительностыо в голосе. — А когда же еще?
— Ты умыкаешься, не дожидаясь гостей.
— У нас тоже будут гости? — прикинулся Касьянин круглым дураком. Это был самый надежный прием — когда у него было достаточно сил и хорошее настроение, он, уходя от упреков, намеков, становился дураком, и наступательный порыв Марины сразу угасал.
— Уфф, — сказала она и, не оборачиваясь от плиты, уронила руки вдоль тела.
— Достал… — добавила обессиленно. — Ты меня сегодня достал.
— Да? — опять удивился Касьянин громко и как–то даже обрадованно. —
— Катись!
И потом долго, очень долго Марина корила себя за это неосторожное слово, которое привело к таким тяжким последствиям. Хотя умом, конечно, понимала, не дура же она была, в конце концов, прекрасно понимала, что вины ее нет, что предвидеть все происшедшее ни она, ни Илья, ни Степан, который катался по ковру с Яшкой в обнимку, не могли ничего предвидеть. Хотя там, в высших сферах, в прибежище божественного разума, все уже было рассчитано и подготовлено. Причем настолько тщательно, что к исполнению задуманного можно было приступать немедленно, прямо в эту самую секунду. И Касьянин, словно был посвящен в тайный и зловещий план, услышав Маринино «катись», тут же охотно поднялся, да так браво, так исполнительно, что, казалось, даже каблуками от усердия прищелкнул.
— Как будет угодно! — произнес он. — С большим нашим удовольствием! Было бы сказано, было бы велено!
Легкий хмель, который бывает только от хорошего пива и от умеренного его количества, все еще бродил по организму Касьянина призрачным ароматным облачком.
Марина обернулась на куражливые слова Касьянина, долгим протяжным взглядом посмотрела на мужа и кивнула, как бы еще раз убеждаясь в собственном прозрении.
— Поддал, — сказала она с обреченностью в голосе. — Видит бог, сопьешься.
— Бог видит, да не скоро скажет! — брякнул Касьянин с непривычным озорством. Что–то заставляло его напоследок выбрасывать из себя слова легкие и необязательные, освобождая место для слов других — суровых и безрадостных.
Уже наступили сумерки, солнце опустилось за пещеристые горы недостроенных небоскребов, в некоторых из них уже замелькали красноватые сполохи костров.
Наркоманы и алкоголики, беженцы и изнывающие от неутоленных чувств старшеклассники стекались к этим домам каждый вечер, как стекались когда–то к храмам богобоязненные и добропорядочные прихожане, приводя с собой малых детей, нарядых Жен и взволнованных предстоящим богослуже–Ием Раскрасневшихся старух. И храмы нынче другие, другим богам молятся, и не при ясном свете дня, а при скудном и вседозвольном свете ночи.
Пока Касьянин собрался, пока постоял минутку–вторую у телевизора, проникаясь проблемами президента, который никак не мог решить — оставаться ли ему на третий срок или все–таки согласиться с приговором природы, которая терпеливо и неустанно погружала его в сумрак слабоумия, наделяя детской обидчивостью, старческим брюзжанием и какой–то больной величавостью, вынуждающей время от времени замирать в позах нелепых и шаловливых.
— Ну ты даешь, старик, — проворчал Касьянин беззлобно и направился в прихожую, где уже давно повизгивал у дверей Яшка — предстоящую прогулку он чуял задолго до того, как об этом принималось решение.
— Возьми на всякий случай, — сказала Марина, протягивая мужу недавний подарок Ухалова. — Мне будет спокойнее, — сказала она, смутившись собственной заботой.
— Надо же… — удивился Касьянин, беря револьвер.
— Если не от людей, то хоть от собак отгавкаешься.
— Тоже верно, — Касьянин
К тому времени, когда Касьянин, с трудом сдерживая рвущегося с поводка Яшку, пересек освещенную трассу, сумерки совсем сгустились и в тени пустых домов наступила темнота. Она была еще прозрачной, еще можно было различить и людей, и носящихся по пустырю собак, и даже беззвучные тени бомжей и наркоманов, стекавшиеся к серым громадам, тоже еще были вполне различимы. Они ни с кем не заговаривали, на них тоже не обращали внимания как на пришельцев из другой, не то прошлой, не то будущей цивилизации, которая существовала совсем рядом, но по каким–то своим неведомым законам. Пришельцы людей не трогали, со своей жизнью к ним не навязывались и вообще стремились быть как можно незаметнее. Скользнет тень поздним вечером и исчезнет, будто привидение в неверном свете сумерек.
Не встретив знакомых, Касьянин отошел с Яшкой на край пустыря, в темноте нащупал ногой брошенную плиту перекрытия и сел на нее, ощутив еще дневное тепло, исходящее от бетона. Вняв наконец Яшкиным стонам, он отстегнул поводок и позволил собаке тут же умчаться в темноту. Только по шороху, проносящемуся где–то рядом, Касьянин мог следить за передвижениями Яшки. С некоторых пор тот стал осторожнее и уже не убегал слишком далеко, все время был где–то рядом.
Стоило позвать, и он прибегал тут же, но в руки не давался, опасаясь, что его снова посадят на поводок и поволокут, поволокут беззащитного на двенадцатый этаж в опостылевшую квартиру.
Было уже поздно, и жизнь на пустыре постепенно замирала. Собачников было немного, да и те уже уходили. Изредка в темноте раздавались истеричные голоса женщин — они отдавали команды с такой настойчивой озлобленностью, что собаки сразу чувствовали их беспомощность и не торопились бежать на зов, а уж исполнять команды им, наверное, вообще казалось смешным.
Но неожиданно все переменилось, и события понеслись с жутковатой необратимостью. Сначала отчаянно завизжал Яшка. На фоне освещенной улицы Касьянин увидел, как тот несется к нему, преследуемый большой собакой. Та гналась за Яшкой молча, и уже одно это выдавало ее серьезные намерения.
Касьянин вскочил, бросился навстречу, но не успел — собака уже настигла Яшку и вцепилась в затылок. Вырвав из–за пояса револьвер, вовремя вспомнив о кнопочке предохранителя и сдвинув ее вверх, Касьянин два раза нажал курок. Он помнил наставления Ухалова о том, что первые выстрелы холостые и никому вреда принести не могут.
Похоже, что грохот больше оглушил самого Касьянина, нежели произвел какое–то впечатление на собаку. Наверняка это был хорошо натасканный зверь, приученный к выстрелам. Услышав грохот, увидев злое, нетерпеливое пламя, вырвавшееся из ствола, собака оставила несчастного Яшку и молча, не издав ни звука, рванулась к Касьянину. Он услышал ее хриплое дыхание, кажется, услышал даже шелест травы под лапами, и в тот момент, когда она, ото рвавшись от земли, была уже в прыжке, уже на полпути к нему, к его горлу, Касьянин успел вскинуть руку и нажать курок. Он не мог сказать, он и потом не мог сказать, сколько раз выстрелил, однако, отшатнувшись в сторону, услышал собачий визг. Это не был жалобный визг, это была злобная ругань громадного пса, которому сделали больно.