Бублики в гуляше, или Повесть о том, как Оля и Слава в Будапеште дом покупали
Шрифт:
В общем, да, надо было всё это как-то сказать словами. Но мне на ум пришёл Фимка Берман с его лампочками, и меня это с панталыку сбило. Лет за пять до этого разговора я как раз в Калифорнии и кантовался – с полгода примерно, у одних своих друзей. Они тогда мне, считай, убежище предоставили, пока я разгребал осколки своей прежней жизни, той самой канадской ну и заново себя сложить пытался. А Оля меня всё это время в Колпино ждала. Мы с ней уже друг друга знали, но женаты ещё не были, да и не особо понимали, будем ли вообще. Я, по крайней мере, точно не понимал. Про Олю не скажу. У неё на
– Ты уже уехал, что ли? – услышал я Олин голос.
Я очнулся от своих мемуаров и посмотрел Оле в глаза. Сцепление в них пока ещё было. Не еврейское, конечно, а славянское, но это ладно. Газ тоже был. Хоть сейчас жми до упора. А вот тормозов я не увидел. Такая мне, видать, досталась модель. Не предусмотрено конструкцией.
– Я вернулся, – сказал я. – К тебе и навсегда.
Это была моя соломинка. Лирика, думаю, девичья грусть и всё такое. Вдруг сработает, и она одумается.
Я сложил в кулаке фигу.
– Хорошо, – сказала Оля. – С приездом.
Звук этих слов был, как выстрел из дуэльного пистолета. Я слушал, как он летит в мою сторону и надеялся, что промажет.
Но он не промазал. Бах! Вдарил в самую тютельку.
– Так ты мне скажешь что-то, чтобы я поняла или нет?
Из тютельки на камзол хлынула надежда. Кулак мой разжался и выпустил бесполезную фигу.
С лирикой на пистолет это вы лихо придумали, Александр Сергеич.
– Скажу, – сказал я. – Тебе туфли починить надо. За границу в таких не пустят. Где, ты говорила, жить хочешь?
Революционная ситуация
На самом деле мой вопрос насчёт «где» был лишним. Я знал и где, и почему, и другие подробности, потому что они в этой истории с переездом с моей подачи и возникли. Ноги у них росли из книжки, про которую незадолго до этого я рассказал Оле, ну а она нашла её и сразу взялась читать. Написала книжку некая американская дама, то ли учительница то ли профессорша, которая из своей Америки переехала жить в итальянскую Тоскану. Переезд у неё был не в городскую квартиру, понятное дело, а в дом, к которому в придачу шли оливковые деревья, виноградник, колодец ну и прочее хозяйство. Находилось всё это добро в живописной местности, но было настолько старым, что без ремонта и вообще переустройства жить там было невозможно. Этим переустройством дама и занималась все двадцать или около того лет, что она там прожила, пока не написала про это книжку. Книжка имела успех, и через какое-то время по ней сняли кино. От ремонта в кино осталось не много, зато появилась любовь, и в прокате это пошло ему на пользу. Мы с Олей это кино тоже посмотрели. Любовь нам показалась так себе, а вот старый дом среди холмов действительно зацепил.
Но зацепка эта быстро ушла, когда Оля выяснила, что почём можно купить в Тоскане. Оказалось, что с нашими сбережениями вариантов всего два: или уборная на огороде, если поближе к какому-нибудь райцентру, или собачья будка, если подальше. В других областях Италии, где цены были не из сумасшедшего дома, у нас выходило в лучшем случае на сарай с пристройкой. С ним, да, мог идти виноградник и даже оливы, но чтобы жить там, надо было не только
Ситуация с ценами в Италии нас тогда хорошо опустила на землю, и лет пять мы о переезде не вспоминали. Летом на месяц уезжали в Крым, лазили там по горам, купались, пробовали разную кухню, словом, заряжались энергией и витаминами, которых жителям севера кроме как на юге больше взять негде. Этого заряда нам хватало до февраля следующего года, а там мы отправлялись в один санаторий в Бобруйске, где ходили по всяким процедурам, пили из бювета минеральную воду, плавали в спортивном бассейне, отсыпались и уезжали оттуда с новым зарядом бодрости, на котором тянули до середины лета, после чего снова ехали в Крым, и там всё повторялось заново. Так продолжалось до тринадцатого года.
В тринадцатом году мы приехали в Крым в середине августа. Погода в день приезда была бальзам с нектаром. Хозяйка наша, у которой мы все эти годы останавливались, встретила нас ужином с коньяком и жареной рыбой, которую она сама утром для нас и наловила. До позднего вечера мы сидели с ней на веранде под старым инжировым деревом, говорили про жизнь, смотрели на Млечный Путь и слушали, как прибой шлифует гальку на городском пляже. Коньяк играл в рюмках дубовыми нотами, а рыба была сладкой и совсем не пахла рыбой. Спать мы пошли полные предвкушений и хороших предчувствий.
А утром мы проснулись оттого, что в окна нашей комнаты барабанил дождь, и ломился довольно наглый и, что хуже, прохладный ветер. Для Крыма это было необычно, но всякое бывает. Пусть это будет первым приключением в сезоне, решили мы. Переждём.
Ждать нам пришлось все следующие двадцать девять дней отпуска. Ни в один из них солнце толком так и не показалось. Дождь то лил, то шёл, то падал, то моросил, то просто висел в воздухе, как издевательство, и конца ему не было видно ни в одном прогнозе. Ветер тоже обнаглел настолько, что стал откровенно колючим.
Избавление пришло к нам только в день отъезда. Зал ожидания севастопольского вокзала был пуст и холоден, как морг. На его полу стояла лужа, похожая на Чёрное море. По берегу лужи ходил дежурный в резиновых сапогах и, казалось, что-то в ней искал.
– Кто утонул? – спросил я.
– Бархатный сезон, – ответил он.
Билеты домой у нас были с пересадкой в Киеве, и когда на следующее утро мы туда приехали, там было плюс девять. Градусник в нашем вагоне показывал на одну чёрточку больше.
– Угля нема, – коротко и ясно объяснил проводник. Где он делся, этот уголь, и как он себе представляет, что люди будут ехать сутки с такой температурой, проводник послал нас выяснять к начальнику поезда. Я идти отказался, не хотел скандала. А без него там не обошлось бы.
– Пошли, – убеждала меня Оля. – Овца паршивая, но шерсти клок всегда вырвать можно.
– Эта овца уже дохлая, – сказал я. – И с неё будет только вонь. Как-нибудь доедем.
Но Оля мой довод не приняла. По скандалам она – мастер спорта. Рванула тельняшку себе под курткой и пошла. Вернулась в бешенстве, пылает вся. В вагоне начальника поезда, оказывается, и печка работала, и угля полно было.