Бубновый валет

Незнанский Фридрих Евсеевич

20 августа. 3 часа ночи.Легче не спать. Поскольку все равно бодрствую, доверяю свои мысли дневнику. Эти мысли таковы, что черным облаком пронизывают атмосферу дома, вселяя в домочадцев зловещее беспокойство. Гельмут всхлипывает во сне, Лили то и дело просыпается и нервно просит «водички». Марианна, насколько я могу слышать из-за двери, тоже не спит. Я мог бы успокоить ее уже сейчас, но не хочу. Мелкая месть. Сознаю, что это плохо. Но сейчас я просто не в состоянии видеть Марианну.

Ночь —

неудачный советчик. Однако для мыслей, которым я подвержен, ночное время подходит в самый раз. Посреди ночи мне проще признаться в том, что мучило меня больше всего. Не измена Марианны, о нет! Катастрофа не в этом, а в том, что эти двое воистину созданы друг для друга. Когда я впервые увидел Марианну, я был поражен ее неземным лицом. Когда я впервые увидел Бруно, мое внимание приковали его глаза, не подходящие для человеческого существа. Языческие боги или сброшенные на землю ангелы, духи светил или горных недр: кто я такой, чтобы становиться на пути их любви?

К тому же Бруно — художник, который рождается единожды в пятьсот лет.

«Таковы все евреи, — сказал бы любой из товарищей по оружию, членов НСДАП, если бы мне вздумалось попросить у них совета. — Они обладают особыми средствами воздействия. Они стараются заморочить голову арийцу, и зачастую у них это получается. Арийцы благородны и наивны. Они склонны верить еврейской лжи».

Не мне судить, до какой степени простирается мое благородство, но я не настолько наивен, во всяком случае, чтобы не уловить, что Бруно завоевал мое расположение не ложью, а, напротив, предельной откровенностью. Откровенностью перед лицом смерти. И его картины — они потрясли меня именно заключенной в них правдой. Он не набрасывает на видение мира покров лжи, он срывает все и всяческие покровы. То, что остается, когда снята пелена, иногда прекрасно, иногда безобразно, но никогда не лживо.

21 августа.Возле дома Фимы видел Дайслера. Пора действовать решительно. Жребий брошен. Рубикон перейден. Дороги назад нет.

Придя домой во внеурочное время, я позвал жену. Войдя, она уперлась вызывающим взглядом кристально-чистых глаз в кобуру моего пистолета: я не успел снять оружие. Подозревала, что я собираюсь застрелить неверную жену? Сперва ее, потом себя. Бруно предоставить Дайслеру… Подавив искушение, я громко сказал:

— Марианна, ты должна бежать. Бери самое необходимое и уходи вместе с Бруно в Карпаты.

Как она на меня посмотрела! Такой же взгляд она подарила мне вместе с согласием выйти за меня замуж. Неужели я снова завоевал ее расположение тем, что отдаю ее другому мужчине?

— А дети? — То, что она первым делом спросила о детях, чуть-чуть примирило меня с ее изменой. Изменив мужу, она, по крайней мере, не перестала быть матерью. И я успокоил Марианну:

— Я позабочусь о них. Детям-арийцам ничего не грозит.

О том, что они любят отца больше матери,

я не добавил ни слова. Она могла бы воспринять это как последнее унижение.

— Но что же мы станем делать в горах?

— Пересидите до прихода русской армии. Открою тебе военную тайну: наши войска отступают. Не волнуйся. Беги!

Взяв за плечи, я поцеловал Марианну покровительственно, в лоб, но она, извернувшись, обхватила ладонями мои небритые щеки и влепила мне в губы последний поцелуй. Мои губы остались неподатливы. Я уже мысленно простился с нею.

Я не могу проводить их. Но я могу указать путь.

После этого — что станет со мной?

Мужчина не задает вопросов. Мужчина действует согласно обстоятельствам, так, как велит ему внутренний закон.

На этом дневник Вальтера Штиха обрывался. До конца тетради оставалось шесть листов, двенадцать пустых страниц. Учитывая немецкую педантичность, включающую привычку расходовать бумажный материал до конца, неиспользованные страницы были знаком катастрофы. С комендантом Львова произошло что-то фатальное. Что именно? Его расстреляли собратья по НСДАП, возмущенные предательством интересов арийской нации? Или он, бросив тетрадь, спасаясь от опасности, присоединился в горах к Марианне и Бруно? А может, застрелился, увидев в этом единственную возможность разрубить гордиев узел? Нет, он не мог покончить с собой. Хотя бы из-за детей.

— Слава, — оторвавшись от рукописи, обратился Турецкий к Грязнову, который после очередного отпускного загула только что вернулся в домик Васильевны, — если бы Нина Галактионовна поставила тебя в известность, что любит другого и уходит к нему, как бы ты поступил?

— Я бы сказал, — подхватил Грязнов, — ночуй где хочешь и с кем хочешь, но готовить приходи каждый день, как штык. Я уже не молоденький, мне за желудком следить необходимо. Без Нинкиных котлет, на покупных полуфабрикатах, через полгода язва образуется.

— А если без шуток?

— Какие тут шутки, Саша? Не до шуток мне. Тут такие дела, плюс к тому ты пристаешь с дурацкими вопросами…

— А что стряслось?

Впервые Александр Борисович обратил внимание на бледность друга, на его беспокойно блуждающие глаза.

— Напрасно я, Саша, насчет твоей болезни шутил. Кажется, она всерьез на меня перекинулась.

— Да что с тобой такое?

— Да мерещится ерунда всякая.

— Какая? — уточнил Турецкий.

— Сегодня видел на улице Марианну Штих.

— Врешь ты все, генерал.

— Я правду говорю. Вылитая она, с портрета.

— Обознался, только и всего.

— Это была она, это я тебе стопроцентно говорю! Видел ее вполоборота, но так, что ошибиться нельзя. Прошла мимо, даже не оглянулась.

— «Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она…» Все ясно с тобой, Грязнов. Срочно начинай принимать таблетки, те, что доктор Светиков прописал. И никакого тебе пива!

— Вот ты не веришь, — уныло пробубнил Грязнов, — а зря. Чувствую, мы по уши завязли во всякой мистике. Ох, не пойдет нам на пользу этот отпуск! Хоть бы деньги получить…