Будь готов!(Си)
Шрифт:
Вот так, Алексей Борисович, вот и довелось тебе увидеть самые настоящие заговоры, словно в далекие древние времена! Я обалдело слушал дикую ахинею, которую нес Алеша, и тихо млел. Рядом со мной, вся превратившись в слух, устроилась Чайка. Она вообще в последнее время постоянно рядом со мной…
— …Ей, господи, врачебную твою силу с небесе низпосли, прикоснися телеси, угаси огневицу, укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба твоего Всеволода, воздвигни его от одра болезненнаго и от ложа озлобления цела и всесовершенна, даруй его церкви твоей благоугождающа
Катюшка, не сдержавшись, тихонько фыркнула. Я слегка ткнул ее кулаком под ребра: молчи, мол. Алешка-найденыш сейчас, конечно, ничего не видит и ничего не слышит вокруг себя, но Марина, похоже, прониклась ответственностью момента и, если она услышит смешочки и хиханьки-хаханьки — мало нам точно не покажется!..
Алеша кончил возиться со своим подозрительным варевом и решительно двинулся к лежащему на носилках Сеньке. Выражение лица у новоявленного Парацельса было такое, что Добровольский невольно отпрянул и попытался отползти.
Алешка подошел к раненному, умело разбинтовал ногу и начал пристально вглядываться в то, что открылось его взору. Даже мне издалека было видно, что Сенькино дело — дрянь. Нога распухла и у раны чуть потемнела…
— Господи всеблагой! Укрепи руку мою! — неожиданно громко произнес найденыш, и начал обкладывать рану кашицей из котелка, которой подала ему Маринка.
Закончив обработку раны, он тщательно забинтовал ее, тоже крепко, но не так как это делают санитары и как учат нас на курсах первой помощи. Затем взял второй котелок:
— Открой рот, сыне, — велел он тоном, не допускающим возражений. — Сейчас. Не вкусно, но полезно.
Сенька послушно открыл рот и тут же взвыл, получив ложку обжигающего варева. Должно быть он очень хотел выплюнуть лекарство, но Маринка, повинуясь знаку Алеши предусмотрительно зажала ему рот.
— О, премилосердый боже, отче, сыне и святый душе, в нераздельной троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба твоего Всеволода, болезнею одержимаго; отпусти ему вся согрешения его; подай ему исцеление от болезни; возрати ему здравие и силы телесныя; подай ему долгоденственное и благоденственное житие, мирные твои и примирные благая, чтобы он вместе с нами приносил благодарные мольбы тебе, всещедрому богу и создателю моему, — забормотал Алешка.
Сенька, поняв бесплодность попыток выплюнуть варево, сглотнул. Маринка отпустила его, и он уселся, уставившись на Алешу, который все продолжал:
— Пресвятая богородица, всесильным заступлением твоим помоги мне умолить сына твоего, бога моего, об исцелении раба божия Всеволода, — после чего упал на колени и начал кланяться.
Все, кто был на поляне, побросали свои дела и уставились на новый метод лечения. Алеша не обращая никакого внимания на любопытных закончил:
— Все святые и ангелы господни, молите бога о больном рабе его Всеволоде. Аминь.
После чего он встал и подошел ко мне:
— Сыне… то есть Алексей товарищ
— Чего? — иногда Алеша выражается уже совсем непонятно. — Лех, ты скажи, чего еще надо, чтобы Сенька поправился?
— Ежели по-мирскому, то могу ли я возле постели больного всю ночь провести?
— Ну, можешь, конечно… Только как же ты завтра пойдешь?
— Ничего, сыне. Обо мне не беспокойся, ибо привычны иноки ко бдениям нощным…
Блин! Да что ж он говорит-то так?! Ведь не разберешь ничего!..
Всю ночь Алеша сидел возле Сеньки, постоянно бормоча что-то вроде «Память праведнаго твоего Иова, господи, празднующе, тем тя молим: избави нас от наветов и сетей лукаваго диавола и спаси души наша, яко человеколюбец…» и тому подобное. Периодически он переставал бормотать и поил Сеньку горячим отваром. Не то, что бы он мешал спать, но любопытство пересиливало сон и половина лагеря так поглядывала на нашего целителя. Получится или нет? Да не может получиться, бред все это! А вдруг? Да нет, не может!..
Утром меня растолкал Самохин, который с видом крайнего изумленным сообщил:
— У Добровольского опухоль спала.
— И что? — я еще не проснулся окончательно, а потому не с ходу сообразил, что он мне говорит.
— У Добровольского опухоль спала, — терпеливо повторил Самохин. — Рана затянулась, и выглядит так, словно ей не три дня, а три месяца. Если так пойдет и дальше, то завтра его в строй ставить можно…
— Иди ты! — теперь я проснулся окончательно.
— Никуда не пойду! — огрызнулся Самохин, и добавил тоном ниже, — Слушай, Алексей, этот наш найденыш — гений по всякой там народной медицине! Его беречь надо, как зеницу ока! Он же и остальных научить сможет!
— Научит, научит… И будете вы у меня тоже про бога бормотать?
— Фигня это все! Это молитвы, а я читал, что в древности по молитвам время определяли. Вот он и засекает время по молитвам…
Как бы там ни было, но Сенька действительно на следующий день уже топал в строю, а к Алешке мы стали приглядываться еще внимательнее. Полезные знания пропасть не должны…
— …Слушай, Леш, а вот ты имя свое назвал, а фамилия?
— Да ведь не знаю я фамилии своей, сыне. Меня ж иноки подобрали, а фамилии спросить было не у кого. Прозвище у меня есть, вот разве что оно фамилией считаться может…
— Нет, прозвище — это не то, хотя… Ну, если фамилии нет, так пусть хоть прозвище фамилией будет.
Алеша закусывает травинку и задумчиво произносит:
— Фамилия тогда, сыне, у меня простая, короткая. Не то, что у тебя: Товарищ старший звеньевой. Малый моя фамилия.
— Чудик! Ты что ж думаешь, старший звеньевой — фамилия? Ну, ты даешь… Постой, постой, как ты сказал фамилия твоя?
— Малый. А что?
— Ничего, только странно. Не только тезки мы с тобой, а еще и однофамильцы почти. Я-то ведь Малов…