Будь моей
Шрифт:
— Слушай, — сказал он. — Ты что, переживаешь из-за Аманды?
— Нет, — выдавила я.
При чем тут Аманда?
— Ведь именно ты прекратила наши отношения, дорогая. Ну что ж, вы добились своего, ты и твой гребаный муж! Знаешь, он был очень убедителен, когда уткнул мне в лицо пистолет двадцать второго калибра. Я хотел тебя, не отрицаю, очень хотел — но не настолько, чтобы дать себя пристрелить.
В этом-то вся и прелесть. Теперь все кончено…
Джон его не убивал.
Он его просто припугнул.
Он положил конец его домогательствам,
Я словно вмиг перенеслась на заднее крыльцо своего дома, отчетливо услышала завывания Куйо. Пса привязали, но он продолжал бесноваться и заливаться диким лаем.
— Брем, Гарретт пропал, — сказала я. — Ты… говорил ему что-нибудь? Ты что-нибудь с ним сделал?
Брем равнодушно смотрел на меня. Потом кашлянул и сказал:
— Нет.
— Ты же сам говорил, что пригрозил ему, сказал, чтобы он…
— Ничего подобного. Я никогда не говорил Гарретту ничего подобного.
— Что?
— Я никогда не говорил Гарретту ничего подобного, — повторил Брем, словно я была туга на ухо. — Ну да, я рассказал ему о нас, но никогда не угрожал. Гарретт мне не соперник. Он же мальчишка. Он…
— Хорошо, а почему тогда ты мне сказал…
— Потому что хотел, чтобы ты знала: я могу это сделать.
Он пожал плечами:
— Наверное, я хотел, чтобы ты думала про меня, что я крутой, детка. Но теперь эта игра в прошлом. — Он посмотрел на свои руки. — Ты, кажется, встречалась с моей матушкой.
— Да.
— Ну, что я могу сказать? — Он схватился за ручку двери. Распахнул ее. И бросил через плечо: — Я — крутой парень, который живет с матерью. И я никогда не угрожал Гарретту Томсону. Извини, если разочаровал тебя. Но теперь ты знаешь все.
Он шагнул в коридор.
И закрыл за собой дверь.
Когда я приехала домой, Куйо уже снова крутился возле наших кустов. По земле за ним волочился оборванный поводок. Градусник показывал девяносто. Наступило настоящее лето. Сирень побурела, но на ветках еще держалось несколько подвядших цветков. Газон и дорожка были покрыты буроватым ковром опавших лепестков.
Мертвых лепестков.
Я сидела в спальне у окна и слушала равномерное гудение мух, которые серой тучей вились над ямой возле живой изгороди. В голубом и беспощадно безоблачном небе лениво кружили, постепенно снижаясь, четыре крупных канюка — медленная, грациозная, тщательно отрепетированная хореография приготовления к трапезе.
Я видела это из окна спальни, во всех подробностях.
Точно так же я могла бы рассмотреть происходящее, если бы находилась за тысячу миль отсюда.
Каждую травинку.
Каждый лист на дереве.
Словно все они существовали сами по себе, отдельно от общей массы, питаемые изнутри источником жизни, бившимся в каждой жилке.
Я могла пересчитать их.
Могла назвать их по именам.
Могла бы составить каталог различий между ними, будь их многие тысячи. Я отмечала каждую мелочь. Каждый взмах крыла каждой пчелы. Каждый
Я взяла с собой полотенце. Плотно зажала нос и рот, но тошнотворно сладкий запах был так силен, что мне пришлось отступить и закрыть глаза. Я несколько раз судорожно вдохнула, потом сделала шаг вперед и увидела это.
Куйо раскопал всю яму.
Куйо добился своего.
Он сидел на краю, виляя хвостом.
«Видишь? Видишь? Видишь?» — говорил этот виляющий хвост.
Собака смотрела широко распахнутыми карими глазами.
«Ты мне не верила, — говорили они. — Ты пыталась утащить меня отсюда. Но теперь-то ты видишь?»
О да, я видела…
Пакет клубники, которую принесла миссис Хенслин (а я забыла на крыльце). Крольчонок под колесами цветочницы (и букет красных роз). Олениха на разделительной полосе (и кровь на бампере).
Тело.
Разрушительные годы, проносящиеся мимо.
Десятки лет.
Одряхление плоти. Пятна и морщины, пришедшие с возрастом. Мой отец, заживо гниющий и прикованный к стулу.
Или — нежные щечки ребенка. Ротик в виде розочки у материнской груди. Маленькие мальчики на ковре в гостиной с игрушечными грузовиками. Звуки, которые они издавали, подражая рычанию мотора. Кофейный столик. Царапины на ножках.
— Гарретт, — позвала я.
Он смотрел на меня снизу удивленными глазами — глазами, засыпанными землей, но все равно глазами Гарретта.
— Господи, Гарретт! — воскликнула я.
Одна рука лежит на груди, словно он о чем-то задумался.
Колено согнуто, словно он пытается встать.
Одет в белую рубашку с воротником, застегнутым на пуговицу, ту самую, в какой он пришел к нам на ужин. Только теперь серую от грязи.
Куйо безмолвно стоял на краю ямы, то заглядывая вниз, то поднимая глаза на меня.
«Видишь?»
Поразительно, но я в точности знала, что нужно делать.
Я двадцать лет была женой и матерью. Теперь мне казалось, что все эти годы были лишь подготовкой к тому, что мне предстояло сделать. Годы, отданные ведению домашнего хозяйства, многому меня научили. Сколько мусора я убрала, сколько пыли вытерла. Сколько времени провела, ползая на коленках возле клумб, — прополка, подрезание корней, посев семян, мульчирование почвы.
Я полжизни потратила на уничтожение улик и выращивание новых доказательств.