Будь счастлив, Абди!
Шрифт:
Потом, уже вместе с дедушкой Мохамедом, мы побывали на итальянском кладбище. Под деревьями лежали белые плиты-надгробия с высеченными на них итальянскими именами. Здесь покоились только белые. На высоком памятнике надпись: «Адмирал Луиджи ди Савойя. 1934 г.».
Плантация сахарного тростника еще находится в руках итальянцев и память о своем земляке они берегут. Музей адмирала размещается в красивой вилле. У входа нас встретил немолодой сомалиец в камзоле до пят и белой шапочке на голове.
— Прэго, прэго, сеньоры, —
Стоптанные сандалии, запыленные ноги и простая суковатая палка дедушки Мохамеда не подходили к богатой обстановке дома.
За порогом виллы царила прохлада. В комнате гулял легкий ветерок, обдувая тело приятной свежестью. Манили мягкие кресла. Хотелось упасть в них, откинуться и замереть, наслаждаясь сквозняком.
Сомалиец в камзоле водил нас из комнаты в комнату, останавливался у экспонатов и коротко объяснял.
— Это пистолеты адмирала. Он их носил всегда с собой. — Наш гид достал из кобуры кольт.
Длинные граненые стволы, золотая насечка на рукоятке, массивный барабан с полдюжиной гнезд для патронов. Тяжело и непривычно носить на боку такую тяжесть.
— А это ружья. Граф ходил с ними на охоту.
Ружей много. Курковые и бескурковые, двух- и даже трехствольные, знаменитые «зауэры».
— Здесь была спальня князя. — Гид ввел в темную комнату, половину которой занимала огромная под пологом кровать. Полог защищал хозяина от комаров и москитов. — А это сам адмирал.
С фотографии на нас смотрел высокий, в блестящей форме адмирал с седым благообразным лицом. Большой тонкий нос, проницательный взгляд.
— Это господин? — спросил дедушка Мохамед.
Приблизившись почти вплотную, он внимательно разглядывал фотографию.
— А это его книги, — продолжал гид, подводя к шкафу, уставленному тяжеловесными томами. — Он очень грамотным был, господин. И много читал.
Пояснения были пресны и скучны, слушать их становилось тягостно. И все назойливей чувствовался запах нежилого помещения, какой обычно бывает в редко посещаемых людьми музеях или архивах. Несмотря на прохладу, хотелось, чтобы сомалиец скорей бы кончил рассказ о старом владельце плантации, и можно было бы уйти.
— А это шлем адмирала.
На тумбочке лежал пробковый шлем, традиционный головной убор белого человека в Африке. Сейчас таких не увидишь. Носят панамы, пестрые вязаные шапочки, белые, едва прикрывающие макушку камилавки, фески, соломенные шляпы, но только не шлемы. Шлем напоминает о черном времени колониализма. Он его символ. И сейчас не в ходу.
Поблескивала пожелтевшая от времени, плотно натянутая на пробку шелковая ткань. От нее исходил запах времени. Али взял шлем в руки.
— Капиталист, — он щелкнул пальцем по поверхности: послышался глухой звук пробки.
Он повернулся к своему деду, но тот шел к двери. Шаркали о паркет сношенные
— Авове Мохамед! — окликнул Али. — Авове!
Старик не повернулся.
— Знаешь, Али! Давай и мы уйдем, — немного погодя, предложил я. Пребывание было в тягость. Даже царившая в комнатах прохлада не замечалась. Тленный запах чувствовался все сильней.
Мы поспешно распрощались с гидом, не дослушав его до конца. Он провожал нас до самого выхода. Забегая вперед, услужливо открывал двери, улыбаясь и часто кланяясь.
— Прэго, сеньоры! Прэго!
И тут мы увидели дедушку Мохамеда. Он сидел неподалеку, прямо на земле, в тени высокой пальмы.
— Авове! — окликнул его Али.
Но старик даже не пошевелился. Он оцепенел. Худые руки тяжело лежали на коленях согнутых ног. И застыл взгляд из-под нависших седых бровей его глаз. Мне показалось, что в них слезы.
— Авове, — прошептал в тревоге Али. Он участливо склонился над стариком, бережно коснувшись рукой его плеча. — Авове.
Я стоял в стороне, не решаясь приблизиться. «Что случилось? Чем расстроен дедушка Мохамед?»
Наконец старик нехотя, через силу заговорил, голос его дрожал, а пальцы в волнении перебирали складки маро. Али тяжело вздыхал и сочувственно начал головой.
— Что случилось, Али? — спросил я сомалийца.
Али не ответил. Только усадив старика в автомобиль, он горестно вздохнул и сказал;
— Понимаешь, у дедушки было три сына. Они работали здесь, на плантации. И здесь они умерли. Дедушка увидел шлем и вспомнил их, своих сыновей. Понимаешь? Вспомнил черное время.
Селение лежало в стороне от дороги, у крутого берега реки. Река начиналась в горах Эфиопии. Приняв сотни больших и малых ручьев, она была широкой, с мутной, желтоватого цвета, водой. А дальше, я знал, приближаясь к океану, река становилась все спокойней. А потом распадалась на множество рукавов. Заболотив огромную площадь, она, так и не впав в океан, исчезала совсем.
Река называлась Веби-Шебели — Леопардовая река. Леопардов в стране действительно много. Они даже на гербе республики: два хищника поддерживают щит с пятиконечной на нем звездой.
Раньше в селение нередко наезжали белолицые охотники, жаждавшие удовлетворить не только охотничью страсть, но и сделать бизнес на шкурах зверя. Шкура леопарда ценится дорого. Одна стоит четырех шкур зебры. И цена на нее продолжает баснословно расти. За нее платят более 600 долларов, а в столице соседней Кении она стоит не менее двух тысяч.