Будь ты проклят, сводный!

Милтон Анна

Почти год прошел, а внутри меня все сжимается, как будто никуда она не уезжала. Лишь сейчас осознаю, с какой молниеносностью промчались десять месяцев с нашей последней встречи.

Я испортил Ташке выпускной вечер, сотворил его запоминающимся и худшим днем. Да и в целом испакостил ей нахождение в своем доме.

Я ненавидел ее, и это чувство было самым настоящим, самым искренним, которое я когда-либо к кому-либо испытывал. Думал, что оно меня отпустило…

Тянусь рукой, чтобы почесать затылок, забыв, что держу у бока мяч.

Ташка вздрагивает, каким-то

чудом услышав с внушительного расстояния звук отскока. Приподняв плечи и прижав выпрямленные руки по швам, замирает в позе, как будто ее исподтишка окатили из ведра арктической водичкой. Таращится на меня округлившимися глазами, а я бы и рад продемонстрировать Таше фирменную кривую ухмылку, от вида которой она дико бесилась, но обнаруживаю, что сам не в состоянии пошевелить ни одной конечностью. Я ничего не чувствую ниже одеревенелой шеи.

Пиздец, приехали. И что теперь делать?

Намотал сопли на кулак и собрался, Курков!

Переборов неожиданный ступор, я нагибаюсь за баскетбольным мячом, вновь ловлю немигающий взор Таши и тяну уголки рта вверх. На миллиметр. Достаточно. Пусть не думает, что я счастлив ее возвращению.

Водитель обращается к Таше. Она опять вздрагивает и, наконец, отворачивается. Заправив за уши волнистые на концах пряди, несется к дому сверхскоростной торпедой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ТАША

Альбина Геннадьевна, тучного телосложения домработница Курковых, встречает меня на крыльце двухэтажного дома с радушной улыбкой и с радостным, протяжным воплем: «Наташенька! Как же ты похорошела!», после чего утягивает в крепкие объятия. Пухлыми руками сжимает под ребрами так, что вмиг вытряхивает из моих легких весь кислород.

С хриплым смехом я обнимаю тетушку в ответ и чмокаю в обе щеки.

– Я очень-очень скучала, - снова прижимаюсь к женщине, обвивая руками ее шею. Она пухлая и мягкая, как облачко. Облачко добра, щедрости и лучезарности. Ростом метр с кепкой и необъятным, бескорыстным сердцем, способным любить приспешника зла с каштановыми всклоченными волосами и васильковыми глазами, искушающими на самые порочные грехи…

Двенадцать лет назад, когда я впервые шагнула за высоченные ворота с замысловатым выкованным узором, испуганная величиной особняка и неизвестностью, в котором было сокрыто наше с мамой будущее, Альбина Геннадьевна стала вторым человеком, которого я сумела назвать своим другом в новом мире без папы. Он был моим первым и самым лучшим другом.

Его кончина сокрушила нас с мамой. Мы переехали из маленького городка в Подмосковье, чтобы начать все сначала. Мама получила работу ландшафтного дизайнера у известного банкира Куркова с проживанием в отдельном домике, предназначавшемся для гостей. Пристройку снесли три года назад, когда мы переехали в главный дом, и на ее месте соорудили новую баскетбольную площадку.

Раньше я не понимала, почему мама оставила нашу скромную квартирку,

своих друзей, продала цветочный ларек и рванула навстречу безызвестности. Папа был главной и единственной любовью всей ее жизни, воспоминания о нем и утраченной сказке с ним день за день губили, пока однажды не вытравили из прежнего дома.

Я полюбила новый дом и его жителей. Странно думать, что когда-то мы с Антоном дружили… Да. Мы ладили. Вместе дурачились, он помогал мне с уроками, я поддерживала его на первых школьных баскетбольных играх. Рисовала смешные плакаты, сочиняла стремные кричалки.

Он был милым мальчиком. У меня где-то завалялась наша совместная фотка. Зареванная первоклассница без переднего зуба на своей школьной линейке, и тощий мальчишка с бронзовыми кудряшками и симпатичными ямочками на щеках, широко и беззаботно улыбающийся на камеру. Рука не поднялась избавиться от снимка.

Антон пустился во все тяжкие после развода родителей. Из-за ухода матери возненавидел весь женский род.

Что за черт? Не успела я вернуться в Россию, как голову заполонили мысли о Куркове-младшем.

Альбина Геннадьевна провожает меня до моей спальни, в которой все вещи остались нетронутыми после отъезда в Барселону. Развешанные на стенах постеры с популярными, заслужившими всемирное признание корейскими исполнителями, расставленные на книжных полках в алфавитном порядке книги, любимый плед персикового оттенка, аккуратно свернутый на краю двуспальной кровати. Розовый цвет был моим любимым, Антон высмеивал данный факт. Стены квартирки в Барселоне я выкрасила в серый, нейтральный, бессодержательный цвет.

Нежная цветовая гамма интерьера услаждает взор. Тетушка велит спускаться вниз, чтобы отведать ее фирменный заливной пирог, пока он не остыл, и оставляет меня в одиночестве. От упоминания о выпечке Альбины Геннадьевны у меня желудок скручивается в тугую спираль. Но перед тем как составить ей компанию я иду в ванную, чтобы смыть напряжение и усталость после пятичасового перелета.

Намыливаю тело гелем для душа с шоколадным ароматом, волосы закалываю в высокий пучок, чтобы не намочить, иначе завьются. На секунду закрываю глаза и вижу очертания знакомого лица. Выразительные голубые глаза, очерченные скулы, раскрытый в немом шоке пунцовый рот, подрагивающий кадык. Прямые ключицы, выносливые, высоко вздымающиеся на глубоких частых вдохах плечи… безупречная мускулатура. За последний год Антон изменился, усовершенствовал рельеф, создал впечатляющую картинку.

С судорожным стоном прикусываю нижнюю губу, воспроизводя в памяти, как капельки пота кривыми дорожками стекали по упругим кубикам пресса, и усиливаю напор холодной воды. Вздрагиваю, когда на меня обрушивается лавина тугих ледяных струй. Переборщила!

Хоть я и открыла глаза, а от образа Антона с голым торсом не избавиться.

Соски затвердевают. Я убеждаю себя, что это из-за холодной воды. Антон хорош собой, но меня к нему не влечет. Нисколечко. Если бы мы остались последними людьми на Земле, то мне пришлось бы обречь человечество на вымирание.