Будешь помнить одно мое имя
Шрифт:
Он открыл глаза. Над ним склонился Павел Сергеевич и лил ему на голову воду из пластмассового стаканчика.
– Слава богу, очнулся,-вздохнул Павел Сергеевич.- Я уж думал... Хорошо, колонка рядом. От воды, думаю, хуже не будет.
– От воды лучше.- Язык тяжело ворочался во рту и плохо слушался. Он поднялся на ноги и пошатнулся.-От воды лучше,-повторил он, борясь с собственным языком.- Если бы дождь...
Он заметил, что держит в пальцах несколько синих лепестков. Он бережно расправил их и засунул в пустую папиросную коробку,
Судя по часам, наступила глубокая
– Я сейчас,- сказал он виновато.- Надо отойти на минутку. Одному. Вы не возражаете?
Павел Сергеевич пожал плечами - еще спрашивается, как маленький. Нужно и нужно-пришиты они друг к другу, что ли? Миша скрылся за углом, а Павел Сергеевич вдруг понял, как устал за этот бесконечный фантасмагорический день. Солнце палило все нещаднее, уже не было сил стоять на иссушающей жаре, да еще с тяжелым портфелем в руках. Павел Сергеевич прислонил портфель к крыльцу, выпрямился и огляделся. Он стоял у задней стены какого-то магазинчика. Глухая деревянная стена. Обитая железом дверь заперта сразу на два висячих замка и заложена двумя огромными засовами. На двери белел детский рисунок - безлистное деревцо, искривленное от сильного ветра. Где-то он уже видел такой точно. Над рисунком на пожелтевшем клочке бумаги крупно выведено тушью: "Прием стеклотары от населения ежедневно с 8 до 17 часов". Внизу добавлено красным: "Выходной день - воскресенье".
"Сегодня, кажется, не воскресенье? Или воскресенье?"-с непонятной тревогой подумал Павел Сергеевич и спохватился - какая разница? Разве жажда избавиться от стеклотары привела его сюда?
Рядом на аккуратном столбике дощечка: "Здесь производится торговля керосином".- "Бутылок с битым горлом не носи нам",- привычно добавил в уме Павел Сергеевич и грустно улыбнулся. Старая, еще студенческая шутка, придумал кто-то из ребят в коллективной поездке за город. Павел Сергеевич повторял ее, когда видел такое объявление. Этот незатейливый стишок, напоминавший ему студенческую молодость, почему-то неимоверно раздражал ее, а Павел Сергеевич ничего не мог с собой поделать, всякий раз его как будто кто дергал за язык.
Он начал искать, куда бы спрятаться от невыносимой жары. Стена отбрасывала густую длинную тень - пожалуй, даже длиннее и гуще, чем полагалось бы. Или он уже привык ко всему относиться с подозрением. В тени громоздились разбросанные ящики. Он с облегчением вздохнул. Устало опустился на ящик, который оказался приятно теплым. Надо опасаться теплых предметов. Но стоять больше нет никаких сил. "Ерунда,- подумал он, склонив голову на грудь.- Просто солнце нагрело ящики, а тень наползла недавно".
Он оказался в прихожей своей однокомнатной кооперативной квартиры. (Никогда
– а он нежно прижимал ее к себе за талию.
– Наконец! Виталик, наконец!
– прошептала она в самое ухо ему.
"Почему - Виталик?
– обожгло его.- Какой Виталик? Селезнев?"
Он легонько отстранил от себя ее голову, глянул в красующееся на стене зеркало в форме блестящего сердца,-никогда прежде не видел он этого зеркала и вместе с тем отлично помнил, как выбирал его в комиссионке. Из сердца в раме самодовольно смотрело чужое холеное лицо этакого парикмахерского красавчика. И прически такой он в жизни не носил, и пошлых, словно наклеенных, усиков. И брюнетом никогда не был. Но что-то неуловимо знакомое промелькнуло в чужой неприятной физиономии.
– Виталик, милый,- снова вздохнула она ему в ухо.
Этот хлыщ в зеркале-Селезнев? Но ведь это он, Павел Сергеевич. Что же он, превратился в Селезнева?
– Я больше к нему не вернусь,- шепнула она.- Ты рад?
– Как... не вернешься?
– Это к нему, Павлу Сергеевичу, она не вернется? Еще как вернется! Он хотел с торжеством выразить это вслух, но язык произнес совсем другое: - Разве ты... По-моему, тебе ни к чему сплетни о своей особе!
"Фу, черт,- подумал Павел Сергеевич.- Ну и гад этот Селезнев!"
– Наплевать мне на сплетни! Привыкнут - замолчат! А ты будто и не рад?
– Она счастливо засмеялась, у него даже сжалось сердце.- Я устала от двойной жизни. Да и Павел...
Павел Сергеевич вздрогнул. Он действительно сам отпустил ее к этому... Он верно рассчитал. Она всегда будет к нему возвращаться, не найти ей другой такой преданной души. Он отлично понимает, что вся ее тоска по другому мужчине - не что иное, как блажь. Всякая блажь проходит. Это прошло раньше, чем он ожидал. Виталию дали трехгодичную заграничную командировку, и он укатил, кажется, в Австралию, перед отъездом порвав с ней.
Где-то в глубине сознания Павел Сергеевич понимал, что сидит на грязных ящиках, сваленных на задворках продуктового магазина. И помнил, как он простил ее после разрыва с Виталием, уговорил вернуться домой, а то она, фантазерка сумасшедшая, начала ночевать в лаборатории. Он помнил, как она благодарно плакала, когда он почти насильно привел ее домой. Как, приходя с работы, запиралась у себя в комнате, потерянная и чужая. Помнил, как она пригласила Мишу, как он, выдерживая роль радушного хозяина, наливал Мише чай и придвигал коробку с шоколадным набором, а сам разглядывал длинного очкарика и думал: ничего, и этот ненадолго, уж больно молод. Похороводится, выжмет из нее что надо - и живо найдет девчонку помоложе. Он все помнил - и в то же время загадочным образом стоял с ней в прихожей однокомнатной кооперативной квартиры, возле изысканного зеркала сердцевидной формы, и был неотделим от Виталия Петровича.