Будни и мечты профессора Плотникова (сборник)
Шрифт:
Надевая единственный на его памяти, совсем еще новый костюм, он нашел за подкладкой клочок бумаги — записку:
«Родной мой! Я люблю тебя. Мне очень хорошо с тобой. Твоя колдунья».
Щемящей нежностью и теплотой поражали эти слова. Безымянный ни на миг не усомнился, что записка адресована ему. Значит, в исчезнувшем из памяти прошлом его любила женщина. Он представлял, что такое любовь, но теперь это понятие перестало быть абстракцией, приобрело смысл, несовместимый с нынешним существованием.
Безымянный начал мысленно перебирать известных ему людей. Множество их жило в памяти,
Зато явственно возникли запруженные толпами улицы — кинокадры улиц, — лавины машин, громады домов, пестрота реклам, и его впервые повлекло в скрывающийся за оградой пансиона мир. Никто не поинтересовался, куда и зачем он идет…
Два малиновых близнеца-солнца привычно пылали в зените, пепельные облака дымились на изжелта-сером небе. Но что за странные, напоминающие колючую проволоку растения? Почему так мертво кругом?
Безымянный быстро утомился и с трудом передвигал шестипалые ступни. Сиреневые волосы от пота стали лиловыми, широко посаженные оранжевые глаза слезились. На поцарапанной коже выступили изумрудные капли крови.
Наконец он достиг города. Город был пустынен. Пандусы и тротуары проросли теми же колючками. Коричневой слизью покрылись остовы зданий. Насквозь проржавели и по дверцы погрузились в асфальт кузова машин.
И снова заработала память. Вот похожий на пастора человек с безгрешным лицом говорит о гуманном оружии, которое ничего не разрушает, а только отнимает жизнь… Потом едва прошелестел женский голос: «Родной мой, я любила тебя, мне было очень хорошо с тобой…»
— Наша миссия закончена, — подвел черту Ванин.
— Думаешь, они справятся? — спросил Сервус. — Узнав, что их цивилизация погибла…
— Она воскрешена!
— Ты оптимист. Из нескольких миллиардов мы буквально по атому воссоздали десяток мужчин и женщин…
— И возвратили им жизнь, память, знания!
— Увы, можно восстановить и привести в действие механизм памяти, однако то индивидуальное, что было в нем до разрушения, утрачено навсегда. Среднестатистический человек — не личность!
Ванин задраил люк.
— Все, что мы могли… Остальное зависит только от них. Как видишь, один уже преодолел шок. Уверен, они справятся!
— Жаль, что так случилось. Нам же удалось этого избежать.
— Нам удалось… — задумчиво проговорил Ванин, садясь в стартовое кресло. — Боже мой, как я соскучился по Земле!
ДВОЙНИК
Когда Плотников завершил свою вторую кандидатскую диссертацию, оказалось, что не так-то просто пристроить ее к защите. В то время вышло постановление о повышении требований к диссертациям; некоторые ученые советы были закрыты за либерализм и беспринципность. Другие, опасаясь такой же участи, резко сократили число защит, особенно если работу представляли со стороны. А своего совета в НИИ, где работал Алексей Федорович, не существовало.
Куда ни тыкался Плотников с диссертацией, повсюду получал отказ. В качестве причины обычно называли несоответствие работы профилю совета.
Однажды
«Чем черт не шутит, возьму и подам на конкурс, — подумал он. — Степени у меня нет, но уже немало печатных работ, несколько книг и брошюр. Жаль, конечно, расставаться и с лабораторией, и с издательством, но сколько можно жить за городом, тратить на езду по три часа в день, таскать ведрами воду из колонки, зимой топить печку. А если передумаю, то никто меня насильно в Сибирь не погонит!»
Документы были посланы, а через месяц к Плотникову домой пришел пожилой крепкий мужчина с военной выправкой, представившийся директором (тогда еще слово «ректор» не восстановили в правах гражданства) того самого сибирского вуза.
— Приехал в Москву по делам, дай, думаю, зайду… Да, неважнецкие у вас условия. Есть основания перебраться к нам.
Алексей Федорович, как ни странно, был избран на должность заведующего кафедрой. Впрочем, вскоре выяснилось, что во всем институте лишь два кандидата наук и ни одного профессора.
На этот раз Плотников проявил несвойственную ему осмотрительность и, прежде чем принять решение, поехал познакомиться с обстановкой.
Директор принял его как родного, возил по городу на машине.
— Вот в этом доме, видите, он уже почти готов, получите квартиру. Выбирайте этаж!
Дом действительно вскоре был заселен. Никакого отношения к институту он не имел. Алексею Федоровичу пришлось два года прожить в студенческом общежитии, прежде чем проблема жилья оказалась решенной… Но второе свое обещание — организовать защиту в родственном московском вузе — директор выполнил.
Защита прошла буднично. Продолжалась она меньше часа, Плотникову не задали ни одного вопроса. Было всего лишь одно вполне доброжелательное выступление. Вопреки опасениям Алексея Федоровича ВАК утвердил его в ученой степени кандидата технических наук через каких-нибудь три месяца…
Так Плотников стал сибиряком.
Директор НИИ, умный и утонченный Глеб Сергеевич Каневский, пытался его отговорить, даже добился у министра комнаты в коммунальной квартире, но Алексей Федорович всегда отличался упрямством и не менял принятых решений. Расстались они по-доброму, и Плотников испытал скорбь, узнав через некоторое время, что Каневский обрел вечный покой в московском колумбарии.
Спустя несколько месяцев после переезда Плотникову переслали толстое, с ученическую тетрадь, письмо, пришедшее по его старому адресу.
«Здравствуйте, «глубокоуважаемый» Алексей Федорович! — говорилось в письме. — Я давно собирался заполучить в свои руки адрес Вашего местожительства, но это было чрезвычайно трудно ввиду того, что я не знал года Вашего рождения! Однако мои усилия наконец увенчались успехом. Говорят, мир не без добрых людей и не без дураков. Добрые люди помогают мне в моем тяжелом положении, а дураки стараются его осложнить.