Будни и мечты профессора Плотникова (сборник)

Плонский Александр Филиппович

Вот почему «чистая наука» нередко по уши проваливается в грязь. Это она породила атомную бомбу, лазерное оружие, бинарный газ… Войны сопровождают человечество на протяжении всей его истории. Но у Тамерлана не было атомной бомбы! Даже воспользовавшись всем богатством знаний своей эпохи, он не смог бы уничтожить жизнь на Земле. А современный маньяк, пусть и уступающий интеллектом Тамерлану, может, была бы у него власть!

«Ученый сделал открытие, — думал Плотников, — внес вклад в общечеловеческую сокровищницу знаний, для которой не существует ни границ, ни замков. Ее единственный законный владелец — человечество.

Потому что современный уровень науки, темпы научно-технического прогресса, наше сегодняшнее могущество достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, к тому же многими его поколениями. И это могущество может оказаться в нечистых руках у кучки людей, а то и диктатора, как было в фашистской Германии.

Все же Алексей Федорович верил, что здравый смысл восторжествует, что кладовые оружия опустеют, и наука станет, наконец, по-настоящему чистой. Такое время наступит, обязательно наступит! Люди вырвут с корнем ядовитую поросль атомных грибов. Но сделать это ой как нелегко! И возможно, многие поколения будут расплачиваться за легкомыслие предков.

* * *

«Морями теплыми омытая, лесами древними покрытая…» — пели мы с Ленькой. Вернее, он пел, а я подпевал. У меня безобразно сиплый голос и… абсолютный слух. Поющая во время застолья компания доводит до головной боли. Ленька же с детства обожал петь. Голосом природа его не обделила, а вот слухом… Он провалился на вступительном экзамене в консерваторию и с горя подал заявление в самый непрестижный вуз — гидрокосмический институт. Туда шли исключительно неудачники, к числу которых принадлежал и я: мне крупно не повезло в одном деле…

На первом курсе эксплуатационного факультета мы подружились. Я пятью годами старше, но, если верить тестам, у нас идеальная психологическая совместимость. Это действительно так, иначе я бы не выдержал и минуты его пения, в котором все диезы были бемолями, а бемоли диезами.

Но подпевать ему с моим-то голосом!

— На кой тебе это? — спросил я Леньку. — Ори, если хочется, а меня уволь. Вот был бы дуэт, курам на смех!

— Кур не тронь, — подумав, сказал Ленька. — Куры занесены в Красную книгу. Их съели предки, чьи творческие успехи породили нашу профессию. Но дело не в курах и не в предках.

— В чем же тогда?

— В воспитании воли. Если ты выдержишь мое пение, я — твое, и мы — наше, значит, сам черт… Нам тогда море по колено, вынесем все, что угодно судьбе и начальству. Согласен?

Я решил, что в этом есть резон.

И вот мы поем наивную, трогательную песню, которая была в моде лет двести назад…

«…Страна родная, Индонезия, твой образ в сердце мы храним…»

Ни я, ни Ленька не бывали в Индонезии. И никогда не побываем. Нельзя нам туда: мечта должна остаться мечтой. Для нас это сказочная страна, поросшая непроходимыми лесами, где пылают цветы, а по берегам растут пышные пальмы. Страна-идиллия, страна-утопия, не существующая в действительности, как не существует легендарная Атлантида. Хотя, в отличие от Атлантиды, она обозначена на картах.

Мы любим нашу песню, потому что грусть переплетается в ней с бесшабашной веселостью, непритязательность с философичностью, национальный колорит с общечеловеческой любовью к Земле. Нами движет ностальгия по лесам, некогда плодородным, а ныне

разъеденным кислотными дождями полям, по тому извечному, что стало издержками цивилизации. Нам опротивела синтетическая пища, хотя ее, как уверяют диетологи, нельзя отличить от натуральной. Хочется понюхать живую, трепещущую лепестками, слезящуюся росой гвоздику…

Оттого старая песня о сказочной Индонезии стала нашим с Ленькой гимном.

— Почему растранжирили богатство, принадлежавшее не только им, но и нам? — вырвалось у меня.

«…Тебя лучи ласкают жаркие, тебя цветы покрыли яркие, и пальмы пышные раскинулись по берегам твоим…» — продолжал тянуть Ленька.

— Нет, ты скажи, почему мы должны расхлебывать кашу, которую они заварили?

— Расхлебывают не кашу, а щи!

Для своего возраста Ленька чертовски рассудителен. Я разозлился по-настоящему.

— Торчим на дне Марианского желоба. А над нами одиннадцать километров воды…

— Не забудь атмосферу, двадцать тысяч километров водородной короны, да еще сто пятьдесят миллионов километров до Солнца, — съязвил Ленька.

Это он умеет.

— Превратили Солнце в печь для сжигания мусора!

— Один фантаст двадцатого века написал повесть «Мусорщики планеты». Вс» как есть: захламленный космос, подводные свалки ядов и радиоактивных отходов.

— Вот видишь, даже фантасты…

— Не только фантасты, — перешел на серьезный лад Ленька. — Экологи убеждали, физики предостерегали. Сам знаешь…

— А в итоге обшариваем глубочайшие впадины Мирового океана, куда сбрасывали контейнеры с радиоактивными отходами, не задумываясь о будущем; мол, потомки сами о себе позаботятся, коли приспичит. И мы ищем иголки в стоге сена, — сетовал я.

— Находим и отправляем прямо со дна в солнечное горнило!

И впрямь, странная у нас профессия. Под водой мы гидронавты, в околосолнечном пространстве — космонавты. Наш большегрузный корабль в родстве и с батискафом «Триест» швейцарского ученого Пиккара, который первым достиг дна Марианского желоба, где мы сейчас ведем поиск, и с гагаринским «Востоком».

— А что остается делать! — воскликнул, помолчав, Ленька и перевел разговор в другое русло. — Один фантаст двадцатого века…

Мой друг большой любитель научной фантастики и по нескольку раз в день поминает то одного, то другого «фантаста двадцатого века».

— Почему именно двадцатого? — спросил я как-то.

— Потому что в нашем двадцать втором исполнилось многое из того, что было фантастикой в двадцатом. И хорошего и плохого…

Вот и теперь он оседлал своего конька:

— Один фантаст двадцатого века написал прекрасный рассказ «Космонавт»…

— Знаю. Рэй Брэдбери. Ты уже сто раз… Жена космонавта думала: «Если погибнет, возненавижу звездное небо и не смогу смотреть на звезды». А его корабль упал на Солнце. Не бойся, с нами этого не случится.

— Кто знает, — сказал Ленька.

— Уж лучше упасть на Солнце, чем торчать в Марианском желобе, — пошутил я.

Неуклюжая получилась шутка.

Марианский желоб — глубочайшая впадина в Тихом океане, протянувшаяся на полторы тысячи километров. Словно сам Посейдон проложил гигантскую борозду с крутыми склонами и плоским дном шириной от одного до пяти километров. А потом зачем-то разделил ее порогами на несколько частей — депрессий.