Будни и праздники

Слащинин Юрий Иванович

Из цистерны мальчишка-продавец бойко разливал в бидоны и стеклянные банки пенистое молоко. Очередь к нему была небольшая, и продвигалась она быстро, а женщины в ней казались сумрачными, у одной даже глаза покраснели.

— Вы чего? — Михаил подскочил к той, что была посимпатичней. — Кто обидел, девоньки?

Странное дело: еще вчера ни ему, ни остальным мужчинам и голову не пришло бы останавливаться около какой-то там цистерны и выяснять, отчего женщины вроде бы хмурятся. Не раз, бывало, они видели, как очередь ругается с продавцом, нагло

обвешивающим людей, — и проходили мимо. Еще и усмехнутся тому, как ловко пройдоха отбивает нападки… Что-то изменилось в них за последние сутки, неуловимое, трудно выразимое словами, во всяком случае они не смогли бы объяснить, что это такое. Но ясно чувствовали и понимали: их остро интересует все, что происходит с людьми вокруг. Как будто все в поселке стали для них родными.

Женщина недоуменно смерила Михаила взглядом.

— Ты чего? Пьяный?

— Откуда, когда «сухой закон»? Просто, гляжу… Обсчитывает малец?

— Нет.

— А чего ж тогда глядите невесело?

Женщина ответила слабой улыбкой.

— Да расчувствовались по-бабьи! Кто ж ожидал, чтоб сразу и молоко, и палатки? Думали, конец пришел, детей погубим. Выть собрались, а тут — цистерна…

Под смешки товарищей Михаил развел руками.

— С вами, милые, не соскучишься. Радовались бы!..

У бывшего магазина, от которого осталась одна крыша, съехавшая по обломкам стен на тротуар, сидел на кирпичах старик с мешком яблок. Были они прошлогодние, но такие гладкие, без единой червоточинки, что парни разом окружили старика, доставая из карманов деньги.

— Сколько стоит, дед?

Николай потянулся пощупать яблоки, но старик неожиданно прикрыл мешок узловатыми дряблыми пальцами.

— Чего боишься? Не украдем…

С жидкой бороденкой, весь в морщинах, он почмокал беззубым ртом и, досадливо воскликнув:

— Эй, коч, голова не морочь! — отмахнулся от Николая, как от мухи.

Присев перед ним на корточки, Николай протянул трешку.

— Хоть килограмм!..

Старик сердито мотнул бороденкой.

— Неужели мало? — поразился дядя Костя. Тронул старика за потертый чапан. — Дед, имей совесть.

— Прискакал поживиться на чужой беде, — заметил Николай со смешком. — Вот она, человечья порода!..

— Сдадим в штаб? — предложил Сергей.

— Стоило бы, конечно, да уж больно стар, рассыплется по дороге.

Николай испытывал к старику некоторую даже симпатию, потому что тот вел себя без показухи, так, как нутро велело. Подвернулся случай извлечь свою выгоду, и дед вовсю старается. И это естественно! Зачем ему дешево продавать, когда он может содрать втридорога? Было бы хорошо, думалось Николаю, если бы Турсынгуль увидела сейчас этого старикашку. Может, поняла бы, что не надо лезть из кожи вон, показывая благородство. Взрослая все же женщина, должна разбираться в жизни.

А старик вдруг привстал и тонко закричал каким-то мальчишкам, бежавшим по улице:

— Эй, иди сюда! — выхватил из мешка крутобокое яблоко. — Бери!

Его не поняли

ни парни, ни дети, остановившиеся поодаль. И тогда старик, злясь, что ничего не может объяснить толком, принялся выпаливать фразы по-узбекски. У Сергея, как прежде — у женщин в очереди, лицо стало как бы сумрачным. Он перевел коротко:

— Говорит, ребятишкам принес, даром раздает.

Ветер кинул в их сторону пригоршни пыли и улетел дальше, петляя между палатками.

Дядя Костя произнес с расстановкой:

— Вот тебе и порода.

— Чокнутый, видать, — отозвался Николай.

Они посмотрели, как дети несмело брали у старика яблоки, и зашагали дальше.

Чтобы потешить товарищей и заодно отвлечь их от своей оплошности, Николай окликнул Михаила:

— Слушай, бормотолог, где ж ты теперь, при сухом-то законе, найдешь свою «бормотуху»?

Михаил ответил резко и до того безжалостно к самому себе, что у Николая пропало желание подшучивать над ним:

— Не боись, свинья всегда грязь отыщет… В крайнем случае выпрошу у Шурки духи. Как надушится, так не продохнешь рядом с ней, верно, ребята? Так что и сам спасусь, и людей выручу!

Кто знает, что повлияло на товарищей по бригаде, но только весь день они почти не разговаривали с Николаем. Да и он сам не заводил с ними разговоры. Работал молча, потный, под конец смены серый от усталости, не уступая никому ни в сноровке, ни в силе, но словно отделенный от них отчуждением. Изредка он посматривал в сторону поселка и хмурился.

Когда пришла смена, половина разгрузочной площадки была уже забита штабелями медового цвета — щитами, косяками, рамами, всем тем, что составляет комплекты деревянных домов. Николай оглядел их испытующим взглядом, пытаясь представить, как собирают из них здания. Опытные рабочие говорят, что на манер детских игрушек — быстро и легко. Через какой-нибудь месяц в голой пустыне, где даже саксаульную загогулину не везде встретишь, появится целый квартал из благородного дерева, и назовут его совсем уж необычно для здешних мест — «Сосновый бор».

Вспомнит ли кто-нибудь тогда, что эти дома выгружал из машины Николай? Вряд ли, коротка людская память… Над одним из штабелей выросла долговязая фигура здешнего бригадира, и разнесся окрест его натужный крик:

— Товарищи! Нужны добровольцы — в город ехать, вагоны разгружать! Там зашиваются!.. Кто согласен, через три часа здесь собраться!

Николай отправился к Ларисе. Не за деньгами, о них и не думалось в эти минуты. Хотелось просто с кем-нибудь поговорить.

У дома Ларисы стоял знакомый Николаю грузовик, и Хайрулла принимал через борт в кузов узлы, стулья, кухонную утварь, которые подносили Сергей с Ларисой и ее матерью. Яркая фара, та самая, что на охоте ослепляла сайгаков, с подножки машины освещала и дом, и сновавших перед ним людей. В резком свете появлялись то короткие ноги Ларисы, то широкий и низкий зад ее матери, то обтрепанные джинсы Сергея с заплаткой сзади, похожей на пятно.