Будни и праздники
Шрифт:
Родственниц не было, кроме тетки, да и она, узнав о несчастье, немедленно укатила куда-то.
Николаю сочувствовали медсестры, женщины, лежавшие в палате. Пока он сидел у койки, они подбадривали его рассказами об инвалидах, которые чуть ли не бегают на протезах, и машины водят, и торты пекут безрукие. Откуда у больных силы брались его успокаивать? Сами ведь — в гипсе и металлических спицах, и это — в жару, при закрытом окне, так как нельзя допускать сквозняков, иначе воспаление легких мигом сокрушит их ослабленные организмы. Им бы себя подбадривать, а они о нем беспокоились,
В больницу он ходил, как на работу, но лишь потому, что хотел показать себе и людям, что не струсил.
Николай жил с Мариной, как привык и считал правильным, по принципу: ты — мне, я — тебе. Люди зря ругают этот принцип! С ним все просто. Марина прекрасно знала, что от нее требуется, и взамен получала ласку и внимание. И — никаких сложностей, никаких претензий.
Без сложностей следовало и расстаться. Не теперь, чуть позже, когда она выкарабкается из больницы, на мученье себе и людям. Уходить в самые тяжелые для нее дни — все равно что избить калеку.
А Марине становилось все хуже.
Однажды, потоптавшись у входа в отделение, Николай сунул руку в открытое окно ординаторской и отдернул штору. В комнате курили несколько врачей, мокрых от жары, медленно спадавшей к вечеру. Был среди них и синеглазый хирург.
— Что тебе, дорогой?
— Хочу узнать про Марину…
— Подожди, сейчас выйду.
Пошли по парку, окружавшему больницу. Деревья с трудом приходили в себя после дневного пекла. Под ними, застывшими в изнеможении, застоялся знойный воздух, и, когда проходили по тротуару, Николаю хотелось быстрее выйти на открытые места, где ощущался хоть какой-то ветерок. Хирург, однако, двигался не торопясь, и Николай поневоле приноравливался к его шагу.
— Приготовься, товарищ муж, к худшему… Богов среди нас, врачей, к сожалению, нет.
Они прошли до конца парка, прежде чем снова заговорили. Николай сказал жестко:
— Сколько ей еще боль переносить?
— Кто знает… Пока мотор работает.
Он искоса глянул на хирурга и бросил, как вызов:
— Будете удивляться, а я все равно скажу! Скорее бы уж она померла.
Хирург остановился, сунул руки в карманы халата. Внешне спокойно уточнил:
— Скажи, ты ей кто?
— Не имеет значения.
— От мужей я такого еще не слышал.
— Ну, не муж! — отрубил Николай. — Друг, товарищ… Какая разница?
Хирург круто повернул назад, к отделению, причем с таким видом, что Николай заколебался, идти за ним или отстать. Может, врач больше не хочет разговаривать, кто его разберет. Все же зашагал следом.
У отделения хирург произнес почему-то грустно:
— Значит, ходишь узнавать, сколько еще осталось ждать.
— Ошибаетесь, уважаемый! Хожу, чтоб поддержать, пока жива! Тетка сбежала, с работы два раза приходили — и с концами. Людьми называются…
— А ты, значит, — человек!
— Ага.
— Очень интересно.
— Мне ваша ирония ни к чему, уважаемый!.. Да, я — человек. Потому и хожу, потому, хотя и звучит жестоко, смерти ей желаю. Не нужна она такая ни себе, ни людям. Что хотите, говорите, — не нужна, вот так.
— Любопытно, как бы ты рассуждал,
— Не знаю. Но в старину недаром говорили про умерших калек: «Смерть прибрала». Именно прибрала! Чтоб не маялись и не терзали других. Мудрые были старики…
— А то, что каждый час жизни — святыня, этого ты не знаешь?
— Смотря какой жизни! Иной бы и повесился, чтоб от нее избавиться, да трусит.
На поминках Николай повторил эти свои мысли, и друзья и соседи тоже его не поняли, и тогда он разъяснил, где-то в душе гордясь тем, что говорит людям правду:
— Милосердно ведь получилось, ребята! Незачем человеку, тем более женщине, страдать от своего уродства и вообще маяться на этом свете.
На поминках шуметь не полагается, да тут все заговорили без стеснения, доказывая свое, похожее на то, о чем говорил хирург. Один Хайрулла молчал. Ел себе потихоньку и слушал, как Николай отбивался от нападок. Но именно он сказал то, против чего у Николая не нашлось возражений. Точнее, они нашлись, правда, зыбкие, однако уже потом, после того, как все ушли и ему, сидевшему в одиночестве, стало неуютно от мысли, что хомячок, пожалуй, не ошибся.
— Ты прав, Коля, но только если считать, что баба — вещь. — Хайрулла вытер руки о скатерть. — Как моя электробритва! Работает — ухаживаю за ней, надоела — купил другую, сгорела — выбросил… У тебя крепкое сердце.
И непонятно было, похвалил он Николая или обругал. Наверное, все-таки обругал.
Что-то менялось в отношениях Николая с людьми. Его все чаще задевали словом или каким-нибудь поступком. Вот и Лариса дерзила ему и указывала, и Хайрулла намеки отпускал, чего прежде с ним не случалось. Даже Сергей, малец зеленый, вчера петушился перед ним. Уважать перестали?.. Николай энергично вскочил с топчана, заправил рубашку под армейский ремень, собранный, уверенный в себе.
— Засиделся я с вами, ребятки! Потопаю.
— А деньги когда делить? — как бы невзначай спросил Хайрулла.
— Когда весь товар продадите! — И твердо добавил: — Ты, мужичок-хомячок, мою долю завтра же занеси!..
У штаба теперь был чуть ли не весь поселок. Насколько Николай мог судить, заканчивался митинг. Под прожектором, в кузове грузовика, стояли какие-то люди, должно быть, из руководителей, и один из них выкрикивал в мегафон рубленые фразы:
— Солдаты развезут палатки! Прямо сейчас! Покажут, как ставить. Колышки, растяжки — все есть!..
Казалось, толпу покрывала диковинная сеть из мигавших огоньков. Это мужчины затягивались сигаретами.
Николай принялся пробираться поближе к грузовику, полагая, что Турсынгуль, как бригадир, непременно держится рядом с начальством. А над толпой все неслись фразы, и каждая из них убеждала людей в том, что они не одиноки, что о них думают, помогают им чем только могут:
— Тут спрашивают о детях! Внимание!.. С завтрашнего дня начнется оформление ребят в пионерские лагеря. Приглашают Крым, Прибалтика, Подмосковье. Самых маленьких — в санатории. Товарищи мамаши и папаши, с утра — к больнице! Там будут выдавать справки и оформлять списки!..