Будни и праздники
Шрифт:
— Полюбил я, Мишаня! Что хочешь делай…
Мишка никак не реагировал на его слова. Тогда Чеботнягин, откашлявшись, попросил:
— Мне бы сегодня переночевать… У тебя места не найдется?
Гребенщикова поместили в непонятном строении, где вместе с командой вспомогательного кунгаса он спал на кое-как сколоченных нарах, приткнутых к стене из фанерных щитов.
— Приходи, — сказал он.
И поволок к подъехавшей машине лаги, по которым увесистые бочки закатывались
Васька появился выпивший, насупившийся, непривычно молчаливый. Беспредметный разговор между ним и Мишкой не получался. Умолкнув и бессловесно пережевывая твердую солоноватую колбасу, Чеботнягин безнадежно сообщил:
— Нет ее в смене. Не вышла почему-то…
И, злобно сверкнув на Гребенщикова сузившимися глазами, раскис совсем. Мишка помог ему улечься, вышел на улицу. Неподалеку грохотало море. От его ударов чуть покачивалась медлительно плывущая ночь. В небе струились плотные облака, мешая зорким звездам разглядеть — что там делается, на земле? Оттого, видно, недовольно щурились они в невообразимой вышине, изредка проглядывая между облаками…
Ноги сами несли его в направлении одного из общежитий, где разместились женщины. Несмотря на выпитое, мысль была ясной. Он шагал, забыв о Ваське, обо всем на свете — перед глазами стояло единственное милое лицо…
Откуда-то донесся смех, но тотчас прекратился. Со стороны пирсов взвыла сирена подошедшего с уловом сейнера. И снова наступила тишина.
Возле двери общежития стояла курносая девчонка, по-беличьи грызла малюсенькие кедровые орешки. На вопрос о Тоне охотно сообщила:
— Здесь она. Уголь колола, да тюкнула себя по пальцу.
Мишка потянул дверь. Она оказалось запертой. Обратиться за содействием к девушке не пришлось: из темноты подоспел парень в светлой шляпе и матросском бушлате внакидку, и вместе с ней снова ушел в темноту.
Потоптавшись у двери, Мишка постучал. Не услышав ответа, снова — сильнее. Прислушался… С той стороны послышались осторожно приглушаемые шаги. Гребенщиков легонько стукнул кулаком, вполголоса позвал:
— То-ня…
— Ты, Миша? — удивленно спросила она.
Гребенщиков передохнул, будто выбрался, наконец, к чистому воздуху после долгого блуждания в душном лабиринте.
— Я!
— Поздно ведь, — помолчав, настороженно сказала она. — Что это надумал в такой час?
— Не могу без тебя… — еле вымолвил Мишка.
Прислушался — тихо… И, не в силах перенести этой тишины за дверью, выдохнул почти с отчаяньем:
— Неужто не веришь?!
— Верю, — чуть напуганным голосом отозвалась Тоня. — Знаешь… приходи завтра. Ладно?
— Почему? — хрипло, с недоумением, спросил Мишка.
—
— Малость совсем.
— То-то! — почти радость послышалась в словах Тони, отыскавшей объяснение нежданному его визиту. — Раньше, небось, о любви не говорил!
Одолев вновь наступившее мучительное безмолвие, Гребенщиков тускло поинтересовался:
— Что с пальцем-то у тебя?
— Ерунда. Заживет! — успокоила она. — Так приходи. Только трезвый. Договорились?
— До свиданья, — сказал Мишка и побрел прочь…
Это было удивительней говорящего осьминога: Васька, только что совершенно пьяный, сидел на порожке дома и смотрел на Мишку почти трезвыми бешеными глазами. Сразу вслед за Гребенщиковым он шагнул в комнату.
— Что хорошего, Михайло Кириллыч? — фертом встав перед Мишкой, выдохнул он.
Присев на табуретку, Гребенщиков начал стаскивать сапоги.
— Стой! — дико завопил Васька — Погоди на боковую! Я тебе… все тебе… выскажу!
Мишка продолжал тянуть сапог — в каждой оспинке его лица, казалось, таилась печаль. Чеботнягин заскрипел зубами.
— Змей! Понятно тебе, что я всю жизнь из-за нее поломал?! Денег ни шиша не заработаю?! Потому что мне она сейчас — превыше всего!.. А ты? Какая у тебя может быть любовь? Ну?! Ответь, гад бессловесный! По какому праву жизнь мою калечишь?
Мишка напоминал глухого — настолько не реагировал на крики, слетавшие с искривленных бешенством Васькиных губ. Разувшись, он залез на нары и принялся расстегивать рубашку.
— Убью-ю! — на одном дыхании завизжал Васька. — И тебя, и ее порешу! Разом!!
Подскочив к Мишке, он яростно выдернул из-под него одеяло, развернувшись, ударил им друга по голове. Только тогда Гребенщиков поднял лицо, посмотрел на Ваську долгим томительным взглядом. Несколько раз без толку замахиваясь одеялом, тот стих.
— Отступись, Мишка! — жалобно сморщившись, попросил он. — Неужто врагами станем?
Снова опустив голову, Гребенщиков глухо, как в подушку, пообещал:
— Не беспокойся. На пути у тебя не буду…
Прошло некоторое время. Путина завершилась. Гребенщиков снова находился на своей потребкооперации. Васька, имея резерв времени, использовал его, как мог.
…Закат провис над морем легкой шалью — золотой, с фиолетовыми разводами.
Васька стоял на пассажирском пирсе — наблюдал, как грузятся в катер люди с чемоданами, ящиками, корзинами и даже бочонками. Близился конец навигационного периода и те, кому следовало попасть на материк, спешили это сделать.