Будни
Шрифт:
Я плохо понимаю его мысль, но нет охоты просить разъяснения и спорить. Мы выходим за станицу. Как ни плох год, а вид гумен со скирдами золотистой соломы — пусть прошлогодней — все-таки успокаивает глаз. И оживление труда как будто скрадывает бодрой, хлопотливой суетой темную печаль недорода. Зубчато стучит каток на току. Баба в розовой рубахе стоит на приметке. Ветерок плещет ее белым платком, отвевает подол красной юбки, открывает ноги в белых шерстяных чулках.
Кажется, куда уж пасмурнее, куда безнадежнее положение: ничего не родилось — ни трав, ни хлебов. Сено сейчас продают по 60 коп. за пуд, отруби — 85 коп. К весне цена на корма подымется, по крайней мере, в полтора раза. Для местного землероба отсутствие кормов для скота, главного работника, поильца и кормильца, — страшнее, чем нехватка хлеба для семьи: сбыть скот — при нынешних условиях за бесценок — значит, оголодить семью на много лет вперед. А перед семьей, все равно, и без этой тяжкой хозяйственной операции встает перспектива голодной зимы и весны: с полей и семян не взяли. Запасы прошлых лет подобрались даже в сильных хозяйствах, — в минувшем году урожай был тоже плох и по количеству, а еще более по качеству зерна. У «одиночек», у малосильных хозяев давно уже все израсходовано. А пришлый безземельный люд — «русский», как называют его у нас, — с половины лета стоит перед полной безработицей и перед ценой «рупь семь гривен» за пуд муки.
Откуда добыть их, эти «рупь семь гривен»?
Безнадежно ясно положение… Никаких сомнений, никаких надежд, «бессмысленных мечтаний», расчетов или упований… ничего. Местная власть края пока все еще собирает сведения. Должно быть, конфузно сознаться в неблагополучии, не хочется огорчить кого-то выше не столь приятным и гладким докладом. А может быть, и искренняя глухота? Пока — ничего трагического: ни стонов, ни слез, ни жалоб… Подавленные, лишь шелестят над высохшей землей вздохи раздумья, тяжкого, темного и бессильного… Почесывает оно в затылке, качает понурой головой, вздыхает, робко безмолвное и недоумевающее…
Молчит сухая, истрескавшаяся, бессильная земля. И безглаголен народ ее. Удивительный народ: другой на его месте стонал бы, вопиял, взывал, просил, молил, грозил… А он — безмолвен и загадочен в своей темной немоте…
Ничего трагического… Обычным темпом, — по внешности, — катится его жизнь, с ее неспешной, ровной суетой, с привычными заботами дня, с перебранками
Глядишь на терпеливую, непритязательную, во всем себя ограничившую и урезавшую копотню этих мазаных, усталых и все-таки беззлобных людей и думаешь: а ведь правы те, кто твердо и уверенно всегда повторял: «й-он достанет»!..
Достанет… Как ни безнадежны перспективы его бытия, а он «выдуется»… Вывезет, выручит, особенно, ежели задать ему и в хвост, и в гриву…
Умирает день. Красным золотом играет солнце на золотистых боках редких и низеньких новых прикладков соломы. Длинными золотыми полосами тянется по степи, меж длинных, вытянутых теней степного вечера. Скрипят арбы. Пыль курится над табуном, сползающим с бурых холмов к ветрякам. И выжженная, бедная, мертвая днем, степь, нарядившись в розовые краски вечера, оживает, свежеет, пробует улыбнуться… Но грусть безмолвная уж реет над ней, кроткая и светлая вечерняя печаль, прощальная элегия угасающего дня…
Ив. Гордеев
М. Горький — А. В. Амфитеатрову, редактору «Современника», октябрь/ноябрь 1911:
Хорошо бы первую книжку 12 г. снабдить обзорами 11-го — обзорами всех сторон русской жизни.
Так, например, обзор торгово-промышленной деятельности мог бы написать Цыперович, это знающий дело парень, возьмите его статьи «Синдикаты», «Сахар», «Чугунный голод».
Обзор «течений общественной мысли» сделал бы Базаров, Павлович — иностранную политику России, а «жизнь деревни» — И. Гордеев [11] , это какое-то новое и очень живое перо в «Рус<ском> Богатстве». [12]
11
Имеется в виду этот очерк И. Гордеева.
12
Источник: Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. //Литературное наследство. Т. 95. М., «Наука» 1988.